Время переездов сделало меня дико адаптивной
Я родилась в Омске, мне было восемь, когда наша семья переехала. Так началась наша большая эпопея путешествия по северам: мы жили и в Пыть-Яхе, и в Салехарде, и в Ханты-Мансийске.
Мой отец был журналистом, работал на трех работах, но нам все равно этого не хватало — было очень тяжело. А тогда как раз на Севере появлялось новое телевидение, северные города богатели, и очень многие ребята из Омска поехали туда работать — в их числе был и мой папа. Мама тоже работала журналистом, они почти одновременно пришли в профессию.
Уже сейчас я понимаю, что это был полезный этап в моей жизни, который сделал меня дико адаптивной: я могу приспосабливаться к самым разным ситуациям. Но когда за десять лет ты меняешь десять школ, у тебя десять разных классов, одноклассники, лица которых ты не запоминаешь и они стираются, и ты даже не хочешь сильно сближаться с людьми, потому что у тебя есть опасение, что вы все равно уедете и эта дружба закончится.
Конечно, было грустно: попадались хорошие школы, в которых мне нравилось учиться, у меня там были друзья. Я до сих пор храню огромную папку писем от моих одноклассников и друзей из разных городов.
Однажды даже случилась любовь. Мне было двенадцать лет, это был соседский мальчик, он невероятно красиво играл на гитаре. Его звали Леша и ему было шестнадцать лет. Мы с подружками выходили во двор и слушали, как он играет. Я тоже началась учиться играть, чтобы обратить на себя его внимание. А потом мы переехали, и я все лето страдала, но в итоге написала ему письмо. Леша мне ничего не ответил — так и закончилась эта история. Но зато я научилась играть на гитаре!
 Фото: 66.RU |
|---|
Саша, что ты делаешь, тебя же убьют!
В моей памяти девяностые остались светлым и веселым временем, несмотря на все трудности. Дети не задумываются о том, чем родители будут нас кормить и на какие средства одевать в школу. Я помню абсолютное ощущение свободы и счастья. У нас была очень хлебосольная квартира, к родителям приходило много друзей. Они все были увлечены работой и говорили о чем-то интересном, их хотелось слушать. Было ощущение, что вот-вот наступят прекрасные перемены и все будет хорошо.
Были большие надежды, была свобода слова. Не было такого, чтобы за какие-то неправильно сказанные слова людей преследовали или сажали. Это все началось позже.
Журналистика развивалась стремительно, появлялись новые имена, люди. Журналисты выпускали невероятные фильмы, очень острые и нервные. И все реагировали на это нормально, общество считало, что об этом нужно говорить, и это правильно.
Мой папа делал фильм про Гидру: в городе Пыть-Яхе был такой поселок, где продавали наркотики. Бывало, что тринадцатилетних подростков находили под дозой и они говорили, что взяли там. И мой отец решил сделать документальный фильм про это. С ним отказались ехать все водители, все операторы сказали: «Саша, ты с ума сошел, нас же убьют». Согласился только один оператор. Они сняли большой скандальный репортаж, который заметили даже на федеральных каналах, и вдруг очень остро прозвучала эта проблема.
Помню, как мы боялись за папу, мама говорила: «Что ты делаешь, тебя же убьют!» А потом этот фильм показывали по телевизору, у экрана собралась вся семья и папины друзья. Мы сидели и ждали — выйдет или нет. Он вышел, и было такое важное ощущение, что кто-то должен был это сказать, и папа сказал, не побоялся. Значит, что-то может измениться. Да, проблем было много, были сложности, происходили страшные вещи, но люди не боялись об этом говорить.
Бушующий гормон
До тринадцати лет я была той самой девочкой, которую все ставят в пример: девочка Славочка и поет, и читает, и на олимпиадах занимает места и получает призы — послушный, тихий ребенок. А потом со мной что-то случилось, и я начала бунтовать. Уговорила маму купить мне толстовку с Цоем и сняла ее, по-моему, года через три. У меня была бандана, всякие фенечки.
Я все время пыталась доказать взрослым, что вот они живут неправильно, что это все какой-то ханжеский мир, что их устои — преданья старины глубокой, а мы, новое поколение, будем жить по-новому. Такой вот бушующий гормон.
В старших классах я сбежала из дома. Не знаю, почему: дома все было хорошо. Я взяла деньги, которыми меня наградили за олимпиаду, и купила билет в Тюмень. Мне казалось, что у нас дыра и деревня, а там живут крутые рок-музыканты и мне нужно срочно найти там друзей. У меня было пятьсот рублей наличными, но я почему-то решила, этих денег мне хватит, чтобы купить аттестат: зачем оканчивать школу, если можно сразу поступить в театральный!
Я так придумала в своей голове, что познакомлюсь с рок-музыкантами, поступлю в театральный, стану звездой — моя прекрасная жизнь уже была расписана. В общем, меня в Тюмени сразу же сняли с поезда и отвели в детскую комнату милиции. Приехали родители, спросили, что это вообще было. Они не осуждали меня, не кричали, не говорили: «Как ты могла?!» И я сама не поняла, зачем это сделала, просто бывает такая подростковая придурь.
Лобовое столкновение со смертью
Мне кажется, человек весь состоит из кризисов. Кризис — это и есть жизнь. Наше взросление состоит из травм: больно, тяжело, но как иначе взрослеть? Мы понимаем что-то про жизнь, когда сталкиваемся с серьезными чувствами, с предательством любимых, с несчастной любовью, со смертью близких нам людей. Это очень болезненные истории, но без них невозможно. Человеку рано или поздно придется столкнуться с болью, с ужасом, и это нужно пережить.
Мое первое серьезное столкновение со смертью — смерть драматурга Ани Яблонской. Она погибла в Домодедово во время теракта. Помню, она написала в своем facebook, что почему-то боится лететь, и все стали ее успокаивать. Потом она написала, что приземлилась в Домодедово, я тоже увидела этот пост.
Она летела на вручение премии журнала «Искусство кино», тогда еще главным редактором был уже покойный Даниил Дондурей, Кристина Матвиенко была в жюри. Все очень долго ждали Аню, а она все не приезжала, и я помню это состояние, когда мы все перезванивались, уже зная о теракте, и говорили друг другу: «Она просто потеряла сумку, она просто потеряла сумку, она запуталась в этой суматохе, она просто заблудилась, она уже едет». Мы себя уговаривали — это было мучительное ожидание. Муж Ани звонил ей часов шестнадцать. На один из звонков ответил фээсбэшник: «Я стою у трупа вашей жены». Стало понятно, что Аня погибла. Это было лобовое столкновение со смертью.
Молодая красивая девушка, ее ребенку три года, и вдруг ее жизнь обрывается в одно мгновение. Абсолютное ощущение онемения, оледенения, невозможности выдать на это какую-то реакцию.
Смысл жизни — в самой жизни
Любой человек думает о том, что он конечен — это и отличает нас от животных и делает такими особенными на этой земле: мы знаем, что мы умрем, мы строим разные предположения, что же там будет, есть ли загробная жизнь.
Этот вопрос был для меня очень важный. Если знаешь, что все конечно, какой тогда смысл в жизни? Я долго его искала, не могла смириться с тем, что все закончится. Меня спасли стога сена. Мы ехали в машине, я смотрела за окно — был рассвет, первые лучи солнца ложились на поля, и там были сбитые стога сена. Это было так невероятно красиво, что я подумала: наверное, смысл жизни — в самой жизни, в том, что тебе дан такой большой дар увидеть эти стога сена, этот рассвет, увидеть это солнце. Только ради того, чтобы увидеть этот мир, стоило в него приходить…
Чувствовала, что сошла с ума
У меня очень интересный опыт супружества: трюк выполнен профессионалами, не стоит его повторять. Я вышла замуж через две недели знакомства. Мы были в Петербурге, у меня там была премьера, и он сказал, мол, пошли куда-нибудь позавтракаем. Мы идем, и вдруг я вижу, что он заворачивает в какую-то ювелирку. В общем, он покупает мне кольцо и говорит: «Будешь моей женой?», а я говорю: «Ну давай».
Это был период такой острой влюбленности, когда понимаешь, что все время находишься в немного измененном состоянии от любви.
Для меня это было важное поворотное событие, я чувствовала, что сошла с ума: зачем я это делаю, нужно же повстречаться, конфетно-букетный период, что ты делаешь? Но все складывается хорошо, и я не жалею об этом. Тогда, конечно, был кризисный момент, потому что я металась и понимала, что выходить замуж через две недели после знакомства с человеком — это безумие. Но все случилось и оказалось так, как и должно было быть.
Родители меня поддержали. У нас в семье не принято становиться грудью против чьих-то решений. То есть взрослый совершеннолетний человек сам может выбирать, с кем ему жить, за кого выходить замуж, какую профессию выбирать. В нашей семье никогда не говорили: «Нет, ты этого не сделаешь, не пойдешь туда учиться, не будешь жить с этим человеком». У мамы всегда хватало мудрости, даже если она видела, что мы идем не туда, просто быть рядом, поддерживать, но при этом не вмешиваться, потому что человек должен сам пройти свой путь, даже если он не всегда верный.
Я шла домой абсолютно ошарашенная
Считаю, что мое поступление к Коляде — невероятная удача: я, можно сказать, вытянула счастливый билет, сама того не ожидая. Ни о каком современном театре шестнадцатилетняя девочка, живущая в Ханты-Мансийске, не знала. Я не очень представляла, кем хочу быть, но мне хотелось, что называется, творческой профессии.
Люди обычно готовятся к поступлению в театральный институт: нанимают педагогов, учат басни, стихи. Я ехала поступать, и у меня даже толком не было программы. Я подготовила «Ворону и лисицу», что-то из Цветаевой и Ахматовой — классическую программу шестнадцатилетней девочки, которая поступает первый раз в театральный институт. Меня, естественно, не взяли.
Хотя я дошла до второго курса, и Андрей Русинов попросил меня почитать что-то еще. Он видел, что к нему поступает полная чудилка, но ему, наверное, стало интересно. Я прочитала весь запас стихов и растерялась, а нужно было быстро сориентироваться, и я начала читать свои стихи, потом прочитала что-то из своей прозы. Русинов спросил, чьи стихи, я ответила, что мои. Он посоветовал попробовать поступить к Николаю Коляде, вдруг получится.
Я подавала все, что у меня было: стихи, повесть я писала какую-то жутко пафосную о школьниках, у которых матери объявили голодовку. Писала я с восьми лет — стихи, прозу и даже пьесы. Все это я принесла Коляде, он прочитал, где-то посмеялся и сказал: «Слушай, мне нравится, что-то в этом есть, давай я тебя возьму». И я очутилась совсем в другом мире. Помню, на первом курсе мы читали пьесу Олега Богаева «Марьино поле», и я себе даже представить не могла, что так можно писать, что эти люди живут рядом, вот он сидит, Олег Богаев, с которым мы сейчас прекрасно общаемся, — тогда он был для меня божеством.
Я шла домой абсолютно ошарашенная, и думала, что мне нужно писать, я не знала, о чем, но чувствовала, как это здорово, как мне понравились эти люди, в какую новую жизнь я попала. Я чувствовала, что нужно в этой жизни что-то начинать делать, пытаться свои позиции закреплять, чтобы все увидели, что я не просто девочка, а драматург.
Мне хотелось выделиться, я очень ярко и неформально одевалась, но больше тринадцати лет мне, по-моему, не давали в мои семнадцать, а меня это обижало, ведь я казалась себе очень взрослой.
Я чувствовала под землей ток
Я очень люблю Екатеринбург, этот город стал мне по-настоящему родным. В Екатеринбурге я живу с шестнадцати лет, я за него переживаю и за него радуюсь. Проходя мимо заброшенных участков, думаю, как бы круто можно было что-то благоустроить. Очень радуюсь, когда вижу, что в городе сделали что-то классное. Никогда не думала отсюда уехать.
Мне нравятся люди из Екатеринбурга, я почему-то вычисляю их везде, и меня вычисляют. Это такое классное чувство, когда говорят: «Из Екб?» И ты такой: «Да». И у вас вдруг случается такая незримая связь, потому что у вас есть общий код. Мне очень нравятся екатеринбургские словечки, например, слово «ватокаты». Считаю, что это прекрасное уральское слово.
У меня никогда не было родной школы, потому что я сменила их десять штук. У меня не было родного дома, родного двора, потому что мы очень много переезжали. И при этом у меня очень развитое понятие родины. Я три месяца жила на резиденции в Америке — до этого не думала, что, оказывается, я такая сентиментальная, могу так скучать по дому. Я очень скучала по Екатеринбургу, я скучала по России.
Мы с мужем уезжали на девять месяцев работать в Таллин, и я помню вот это ощущение, когда мы снова оказались на русской земле. Это ощущение, когда ток идет из земли. Когда я жила в Эстонии, я не чувствовала тока, было ощущение, что все заснуло, все замерло. Помню, мы приезжаем в Екатеринбург, выходим с сумками, и я вдруг чувствую, будто подо мной вибрирует земля. Это было невероятное наполнение какой-то удивительной силой.
Возраста не существует
Когда тебе двадцать, ты транслируешь истории, которые приключались с тобой в подростковом и в очень юном возрасте, потому что, ну о чем еще ты можешь рассказать? Но потом ты начинаешь смотреть на мир. Сначала ты смотришь внутрь себя, а потом — вокруг, и там тоже можно взять много интересного. Если эта пьеса про семидесятилетних людей, это не значит, что это внутренний опыт, просто он описан глазами более старших героев, но в основе все равно лежат твои переживания.
У меня есть теория, что возраста не существует: можно писать о любом возрасте, потому что в любом возрасте ты — это ты. Когда вам было пять лет, это были вы, и когда вам было десять лет, это были вы, и пятнадцать, и вот сейчас. Мне тридцать четыре года, и это все равно я. Меняются обстоятельства, меняюсь я как личность, становлюсь мудрее, опытнее, но при этом ядро, сущность, не поменялась. Если смотреть с этой позиции, то и в семьдесят лет — тоже буду я.
