«Происходящее — и моя личная ответственность»: за что едет воевать политтехнолог российских губернаторов

«То, что сейчас происходит, — это наш общий геморрой»

— Ты отправляешься в зону СВО 3 декабря. Что стало триггером такого решения?

— Мобилизация.

— Где связь?

— СВО кто начал? Наверное, мы. Точнее, власть. На эту власть кто работал последние 15 лет? Наверное, я. Поэтому первый триггер был, когда в принципе вся эта фигня началась, рюкзак-то я начал собирать в феврале. Но тогда я себя отмазывал тем, что это все — специальная военная операция, там специальные военные люди — наемники, контрактники, спецназовцы, — которых всему этому учили, которые все это умеют, которые по своей воле всем этим решили заниматься. Но в сентябре объявили мобилизацию. Это стало последней каплей.

— Берешь на себя какую-то часть коллективной ответственности?

— Не коллективной. Свою личную ответственность за то, что происходит. Я тоже в этом участвовал.

— Искупление?

— Не то что искупление. Скорее, стремление разделить общую судьбу. Нет, это пафосно звучит. Скорее, разделить общий геморрой. То, что сейчас происходит, — это наш общий геморрой.

— Который именно мы должны заканчивать?

— Как вы — не знаю. Я — должен.

— Какие-то серьезные аргументы против ты рассматривал?

— Дети. Я о них много думал. Ну и все мне говорят: «У тебя двое детей — нахер оно тебе надо».

— Кира еще маленькая, но Тимур уже взрослый мужчина — парню девять лет. Что ты ему скажешь перед отъездом?

— Я скажу ему: «Сынок, папа уходит воевать и постарается вернуться. Помогай маме, кушай кашу и веди себя хорошо».

Фото: Антон Буценко, 66.RU

— Что должно произойти, чтобы эта поездка не состоялась?

— Ну, если специальная военная операция закончится до декабря, то можно не ехать. Но я таких шансов не вижу. Думаю, что эта история с нами надолго. Сейчас уже известно, что Минфин предусмотрел средства для финансирования СВО на ближайшие три года.

Когда все начиналось в феврале, то были определенные настроения, что сейчас мы тут [на Украине] за два месяца все закончим. Потом были надежды, что к 9 мая, к Дню Победы все закончится. Сейчас уже ясно-понятно, что вся эта история — не приключение на 20 минут «зашел-вышел». Это надолго.

— Что будет дальше с мобилизацией?

— Для того чтобы понимать, что будет с мобилизацией, надо сначала понять, что в планах у командования. Если мы собираемся держать, как ее кокетливо называют, линию соприкосновения, то это одно. Мобилизованные будут стоять, их периодически будут ротировать. Как восемь лет АТО (антитеррористическая операция ВСУ, — прим. ред.) была, когда украинцев по очереди гоняли на Донбасс держать эту линию соприкосновения. А если мы собираемся наступать, то мобилизация будет снова, снова и снова. Потому что статичная оборона и генеральное наступление — это две разные истории.

Если держать линию соприкосновения, то можно ее и 10 лет держать. На Украине 30 миллионов населения, при экономической и военной поддержке стран Запада украинцы смогут воевать очень долго. Это может быть такая интифада, как у Израиля с Палестиной, на долгие и долгие годы.

— Ты не скрываешь того, что отправляешься воевать в ДНР, можно сказать, что делаешь это публично — ведешь неанонимный телеграм-канал. Не думал, что такая публичность может обернуться боком?

— Да, если политическая ситуация в стране изменится, она же может не всегда быть такой, как сейчас. Возможно, что все, кто участвует в этой специальной военной операции, окажутся какими-то нехорошими людьми, которых как-то будут преследовать.

— В том числе, возможно, и за рубежом. По сути, ты закрываешь для себя полмира.

— Полмира я для себя закрываю, да. Но что поделать.

— Дети не посмотрят на собор Парижской Богоматери?

— Сами, может, и посмотрят. Со мной — вряд ли в ближайшие 10–15 лет.

Фото: Антон Буценко, 66.RU

«Играть в русскую рулетку с ВС РФ я не готов»

— Твой выбор одной из сторон этого конфликта — добровольческий Первый ударно-штурмовой батальон 131-го полка ДНР. Почему вооруженные силы республики, почему не ЧВК и не Вооруженные силы России?

— Я изучал вопрос. В ЧВК очень большие потери. Это прямо мясорубка. Конкретный процент потерь я не буду озвучивать по понятным причинам, но скажу, что шансы выжить там пониже, чем где бы то ни было еще. А ВС РФ — это русская рулетка. Я поговорил с разными людьми — кто-то ушел добровольцем, кто-то мобилизовался через военкомат. Одних учат, экипируют, стрельбы у них на полигонах. А другие приехали в учебку на две недели, им там два часа показали, как собирать-разбирать автомат Калашникова, и вот они уже на передовой. Мне играть в эту рулетку не хочется. Мне захотелось пойти к человеку, которого я знаю, которому доверяю и в котором я уверен. То есть я иду к конкретному командиру.

— Кто он?

— Это Максим Дроздов, позывной «Индус». Из Донецка. Он в 2013 году жил в Индии, когда началась вся заваруха, вернулся в родной город. Провоевал там с 2014 по 2019 год, потом уехал в Севастополь. В этом году, после того, как началась специальная военная операция, вернулся.

— Какие задачи его батальон решает?

— Обычные мотострелки. Пехота. Надо удерживать позицию — удерживают, надо штурмовать позицию — штурмуют позицию.

— Не обусловлен ли выбор еще и тем, что из добровольческого батальона можно взять и просто уйти?

— Думаю, что с этим сейчас везде сложности. Формально контракт заключается на какой-то срок, сложности с увольнением — они везде будут, что в ВС РФ, что в добровольческом батальоне ДНР.

— Минобороны все же дает мобилизованным какие-то гарантии. Это зарплата, выплаты в случае смерти или ранений, возможность реабилитации в своих госпиталях. Что могут предложить добровольцам вооруженные силы ДНР?

— Я знаю, что там зарплаты примерно на уровне ВС РФ, а по поводу выплат или невыплат — черт его знает.

— С началом специальной военной операции материально-техническая поддержка вооруженных сил ДНР с российской стороны сократилась? Я имею в виду тот момент, что сейчас вооружение самим нужнее.

— С 2014 по 2022 год отношение к добровольческим батальонам было такое — «На тебе, Боже, что нам негоже». То есть российская армия давала им не самое современное вооружение, технику, прочее оборудование, снаряжение и так далее.

Как сейчас ситуация изменилась, я не в курсе, но знаю, что во многом уровень экипировки батальонов зависит от волонтеров. Там главное не оружие, там главное — квадрокоптеры, приборы ночного видения, тепловизоры, спальники, бензопилы, генераторы, все это полевое снаряжение, необходимое для жизни в лесу и для современного вооруженного конфликта — в лесу или нет.

И те отряды, которые поддерживаются адресно волонтерами, отряды, командиры которых взаимодействуют с волонтерами, обеспечены хорошо. Те, кто не поддерживается волонтерами, обеспечены плохо. Поэтому все неравномерно, кто-то упакован неплохо, а кто-то воюет в стальных касках образца 45-го года.

Фото: Антон Буценко, 66.RU

«Пехота — это на 90% корм для артиллерии»

— Ты не служил, не воевал, у тебя нет никакой воинской специальности, ты — пехота. Ты же понимаешь, что в условиях современных боевых конфликтов, когда действует артиллерия, в том числе реактивная, авиация, в том числе беспилотная, бронетехника, задача пехоты на поле боя только одна — очень быстро и героически умереть.

— Понятно, что сейчас пехота — это на 90% корм для артиллерии. Но как умереть, ты же не просто умираешь, ты держишь какую-то позицию. Пехота все равно должна быть, она же не просто так там сидит. Понятно, арта, беспилотники, авиация, трали-вали, но удержание определенной позиции — это все равно пехота. Никакой артиллерией ты не возьмешь опорный пункт и никакой артиллерией ты его не удержишь. Там должен сидеть человек с автоматом.

— Включим холодную математику. Какие у тебя шансы вернуться из зоны СВО живым и здоровым?

— Их нет. В том смысле, что здесь нет никакой математики. Потому что если направление спокойное и там ничего не происходит, то шансы существенны, потери в основном ранеными и они не особо большие. Но любое спокойное направление наши уважаемые украинские партнеры через месяц, допустим, решат атаковать. Ну или мы решим их атаковать на этом направлении. Ситуация станет горячей, и за день там можно полбатальона потерять. Прогнозировать особо нельзя. Одно дело — сидеть в окопе в условиях позиционных боевых действий, а другое — штурмовать или обороняться, когда тебя штурмуют. Это очень разные шансы. Слишком много неизвестных в этом уравнении, чтобы что-то прогнозировать.

— С чем связан этот временной лаг в 50 дней от момента принятия решения в сентябре до отправки на фронт в начале декабря?

— Во-первых, это снаряжение. Я много чего заказал, часть пришла, часть еще идет и придет в ноябре. Можно же просто уехать, а можно уехать, к примеру, с квадрокоптером, причем уехать, научившись им управлять. Есть своя специфика их использования на фронте. Оказывается, квадрокоптер нужно перепрошивать, нужно навешивать на него дополнительное оборудование, нужно учиться им управлять в условиях ведения боевых действий.

То есть эти полтора месяца нужны на покупку экипировки и подготовку. Я, к примеру, сходил на занятия по тактической медицине, и еще пойду. Топографии буду учиться, пройду курсы по беспилотникам. Плюс я начал бегать. Я хоть кроссфитом как занимался, так и занимаюсь, но в зоне ведения боевых действий, по словам опытных людей, чтобы выжить — нужно уметь бегать. Вот и начал бегать, хотя бег терпеть не могу. Еще до момента отправки нужно закрыть все свои дела и разобраться со своими рабочими проектами.

— Сколько стоит уехать воевать подготовленным?

— Зависит от того, сколько денег у тебя есть. Можно собраться за 50 тысяч рублей, а можно за миллион. Вопрос качества и комфорта. Ты можешь поехать в белорусских берцах за полторы тысячи рублей, а можешь в современных трекинговых ботинках за 20 тысяч рублей. Можешь получить бронежилет там, а можешь собрать его себе самостоятельно — легкий и удобный. Можешь приехать и получить просто АК74 или АКМ, а можешь получить его и снабдить тепловизором, а на голову нацепить прибор ночного видения. Потому что в темную ночь видимость — пять метров, а с таким оборудованием ты как в «режиме Бога», как Хищник.

Я потратил миллион рублей. Но знаю людей, кто собирался и за 50, и за 100 тысяч рублей. Знаю и тех, кто вообще уезжал на фронт в кроссовках и там уже по ходу пьесы как-то экипировался. Ну, я могу себе позволить, поэтому решил максимально упаковаться.

— На здоровье тратился, на какие-то обследования?

Сделал лазерную коррекцию зрения, так как оно было плохое, а в линзах на фронте делать нечего. И пролечил зубы, чтобы меня там, где-нибудь в полях, не прихватило. Больше ничего.

Фото: Антон Буценко, 66.RU

«Из Казахстана вернуться намного проще, чем с Донбасса»

— Если говорить о деньгах в общем, то сколько лично ты потерял с начала специальной военной операции на последующем обвале экономики?

— Десять миллионов.

— Ну а сейчас любой заработок у тебя в принципе закончится.

— Ну да.

— Как относишься к новой волне российской миграции, к тем людям, что сейчас покидают страну?

— Я отношусь с пониманием, у меня нет к ним никакого негатива. Если человек решил, что это не его вооруженный конфликт, он не хочет умирать на фронте или убивать сам, почему я должен к нему плохо относиться? Абсолютно никакой мотивации для этого я не вижу.

— Как Россия переживет потерю этого человеческого капитала?

— Вопрос не в том, как Россия переживет потерю человеческого капитала в результате эмиграции, вопрос в том, как Россия переживет постоянный поток похоронок с фронта. Потому что те люди, кто уехал, ну, это мозги, айтишники там, но это очень небольшой процент от общего населения, и, в принципе, с экономической и социальной точки зрения эту потерю Россия переживет довольно спокойно и особо не расстроится. А вот как Россия переживет потерю тех, кто уехал на фронт, — этот вопрос более интересный, на мой взгляд. Из Казахстана вернуться намного проще, чем с Донбасса.

Фото: Антон Буценко, 66.RU

«Мы начали то, к чему оказались не готовы»

— Давай вернемся туда, где мы были восемь лет назад. В 2014 году в колонке для 66.RU ты писал, что Россия смогла «отрастить себе мощную медийную дубинку», которой у нее не было во времена первой чеченской кампании, от чего во многом российское руководство проиграло информационную войну вокруг Чечни и Западу, и собственной стране.

К 2014 году же все, по твоим словам, изменилось, а российские власти настолько окрепли в плане пропаганды, что, я цитирую, «при таком раскладе уже через двадцать лет Белоруссия без единого выстрела войдет в состав РФ, а от Украины останется только небольшой западный огрызок».

Этот процесс начался раньше или твоему прогнозу теперь не суждено сбыться вовсе?

— Этот прогноз не учитывал возможность прямого военного столкновения. А в условиях прямого военного противостояния вся пропаганда следует за танками. Ну, то есть на территории, контролируемой Российской Федерацией, работают только медийные средства, одобренные Российской Федерацией. Все, что не поет в унисон общему хору, закрывается административными или силовыми методами.

Поэтому обсуждать качество пропаганды здесь особого смысла нет, хавать ее будут любую — другая просто отсутствует. Нет никаких альтернативных точек зрения.

То же самое на Украине. Ну какая сейчас там может быть пророссийская пропаганда. Любого человека, который вякнет хоть что-то в пользу России, в лучшем случае посадят в тюрьму, а скорее всего, ему просто пробьют голову молотком какие-нибудь добрые активисты.
То есть вот эта медийная дубинка работала в условиях мирного времени. В сегодняшних условиях там, где стоят украинские танки, там, где работают украинские пропагандисты, там все верят в украинскую версию событий. А там, где стоят российские танки, верят в российскую версию событий.

То же самое касается Европы и США. В условиях, когда ведутся какие-то военные действия, все абсолютно монополизировано. У всех участников конфликта. Нет никаких альтернативных точек зрения — ни в США, ни в Европе, ни в Украине, ни в России. Поэтому наша мощная медийная дубинка сейчас работает только на территории РФ. За пределы РФ мы вылезти не можем, потому что нам тут же отрубают все, что у нас торчит. И для того, чтобы мы начали пропагандировать в Одессе, Одессу сначала должны взять штурмовики, потом ее должна зачистить Росгвардия, а потом там должны начать работать пропагандисты. Только так это работает.

— Почему восемь лет Россия не отращивала похожую медийную дубинку на Западе и проиграла информационную войну, даже не успев начать ее?

— Слушай, у меня много вопросов про восемь лет. Почему, например, мы восемь лет не отращивали себе нормальную армию. Много вопросов. Ведь любой вооруженный конфликт — это в первую очередь кризис. Кризис обнажает все слабые места, и слабых мест у нас оказалось очень много.

Где наше патриотическое воспитание? У нас есть «Юнармия», она получает деньги, там работают люди. Где отряды юнармейцев, которые волонтерят, собирают гуманитарку, помогают в госпиталях… «Юнармия» где? Ты в этом конфликте видишь «Юнармию»? Я — нет. У них красивые береты, форма, стоят у вечного огня в карауле.

Где наш ДОСААФ? Почему для того, чтобы научиться тактической медицине, люди должны самостоятельно и на свои деньги организовывать курсы тактической медицины, покупать все расходные материалы и прочее? Где Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту?

Да, вопросы есть. По экономике, по патриотическому воспитанию, по армии, по снабжению, по пропаганде. Где мы были эти восемь лет? Если с 2014 года находимся в состоянии тлеющего конфликта, почему оказались в такой ситуации? Ну ладно бы на нас в пять утра без объявления войны напала фашистская Украина, но мы же сами начали эту специальную военную операцию. Начали то, к чему оказались не готовы.

Фото: Антон Буценко, 66.RU

— Российские власти никак не могут нащупать явный образ врага. Сначала были нацисты-наркоманы в Киеве, затем биолаборатории для истребления славян, затем опять нацисты, потом террористы, сейчас дошли до сатанистов. Что происходит?

— Ты понимаешь, дело в том, что идеология — это производная от государственной политики. Последовательная политика рождает последовательную и непротиворечивую идеологию. На Украине 30 лет, начиная с развала Советского Союза, населению последовательно объясняли, что Россия — это враг. У них абсолютно непротиворечиво: русские — враги, они там в своей таежной глуши сидят и видят, как бы нас тут сожрать. И поэтому, когда началась специальная военная операция, у украинцев этот нарратив защиты Родины от вражеской орды очень органично сработал.

А нам до 2014 года рассказывали, что украинцы — это наш братский народ, такие же русские, как мы, только живут почему-то в другой стране, разговаривают на каком-то смешном диалекте, но это братья наши. В 2014 году неожиданно оказалось, что наши братья — фашисты. Они жгут людей в Доме профсоюзов, бомбят Донбасс и так далее и тому подобное.

Эта фашистская история была буквально несколько месяцев, потом ее выключили, и украинцы снова, еще на восемь лет, стали нашим братским народом, с которым мы торгуем, через кого газ качаем, у нас там какие-то минские соглашения. А потом раз, и опять фашисты.

Ну это же шизофрения. Не может такого быть, что люди — двадцать четыре года братья, потом два месяца фашисты, потом еще восемь лет братья, потом опять фашисты. Такого не бывает. Должна быть какая-то последовательная непротиворечивая политика. Если мы дружим — значит, мы дружим. Если мы конфликтуем — значит, мы конфликтуем. Из этой политики выстраивается идеология. А если нет последовательной политики, то нет и последовательной идеологии. Это абсолютно понятно, хоть и очень печально.

— Чем все закончится?

— Либо замораживанием конфликта, ну то есть где-то устаканится какой-то фронт, будет достигнуто какое-то соглашение о прекращении огня. Конфликт будет заморожен и отложен на какое-то время. Либо это закончится взятием Киева.

Фото: Антон Буценко, 66.RU

«Власти страшны не те, кто уехал, а те, кто поддерживает СВО»

— «Сейчас вся Россия реконструирует Украину образца 2004 года, когда граждане одного государства перестали друг друга слушать и вместо этого начали друг на друга дико орать. Если мы продолжим так себя вести, то следующей масштабной реконструкцией у нас будет «Украина-2014», с ударами реактивных систем залпового огня по Новосибирску, авианалетами на Челябинск, иностранными наемниками в Перми и танковыми боями на улицах Екатеринбурга».

— Это цитата из еще одного моего текста.

— Да, в 2014 году ты писал о расколе, который нарастает внутри российского общества в связи с российско-украинским конфликтом, о поисках пятой колонны и национал-предателей, о растущей ненависти и нетерпимости и уже, пусть и без стрельбы, идущей гражданской войне. Лучше не стало, ор стал еще более диким. Страна еще более уверенно движется к такой развязке?

— У нас сейчас есть некая консолидация общества вокруг специальной военной операции. И большая часть общества в той или иной степени ее поддерживает. Меньшая часть общества убежала в условный Казахстан или сидит дома и боится. В этих условиях никаких танковых боев на улицах Екатеринбурга, очевидно, не будет — их вести не с кем.

Но если мы эту спецоперацию проиграем или у нас там будет какой-нибудь очередной Хасавюрт (имеются в виду Хасавюртовские соглашения, — прим. ред.), тогда это все может запросто начаться.

Потому что мы очень много этой спецоперации отдаем. Уходят мужья, братья, сыновья. Люди жертвуют на технику для добровольцев, волонтеры собирают деньги на снаряжение, квадрокоптеры, тепловизоры. Да просто каждый день читают эти новости и эмоционально переживают. Те, кто это поддерживает, они очень вовлечены. И если результат спецоперации этих людей не устроит…

Для власти сейчас страшны не те, кто уехал в Казахстан, для власти страшны те, кто поддерживает спецоперацию. И вот если они разочаруются в результате, то это может вылиться в те самые танковые бои. Потому что существенная часть патриотов и лоялистов воспримет это как предательство. Вот тогда может начаться гражданская война. Ну или как минимум какие-то уличные беспорядки.

А конфликта между сторонниками и противниками спецоперации сейчас, в текущих условиях консолидации общества, быть не может.

Тут же можно вспомнить Первую мировую войну. Она же тоже начиналась на патриотическом подъеме. Россия очень хотела Первую мировую войну и вся была за нее. Но после нескольких лет боев, потерь, и так далее и тому подобное, началась революция. Так как результат перестал устраивать людей.

Потому что рассчитывали очень быстро взять Берлин, а получилось так, что вместо Берлина три года жрали окопную грязь.

Жрали эту грязь напополам с кровью.