«Я стала делать Екатеринбург городом, который я люблю»: Алиса Прудникова в проекте X→Y→Z
Кризис каждые два года
Биеннале проходит каждые два года, и каждый раз для меня это кризис. Каждые два года ты должен выдавать масштабную, серьезную и классную историю, продуманную со всех сторон. Ты понимаешь, что чуть богу душу не отдал, живя в этом ужасном напряжении, а уже нужно восстать из пепла и решиться делать следующую.
У нас же нет никаких курсов, где тебя учат делать биеннале. Мы сами ищем на это ресурсы — это уникальная кураторская и художественная история. Каждый раз, когда она заканчивается, нужно как-то перепридумать свою жизнь. С одной стороны, думаешь: «Господи, вот плюнул бы, растер, ушел и больше никогда». С другой стороны, понимаешь, что это будто бы уже невозможно, потому что столько людей с тобой поумирали в это время, вы все в этой лодке, и нужно, чтобы у всех было чувство не умирания, а гордости от того, что это произошло, и от того, какие перспективы нас ждут дальше.
Очень важно, чтобы если завтра меня не будет, биеннале не умрет и продолжит работать. В этом смысле у нее есть все отстройки: она учреждена от Министерства культуры РФ, у нее есть соучредители — правительство Свердловской области и город, у нее есть пул партнеров.
Но я привыкла не отделять себя от того, чем занимаюсь. Я — это та институция, в которой сейчас нахожусь. Кто останется, если отнять ГЦСИ, биеннале, «НеМоскву» и другие вещи, которыми я занимаюсь, — для меня это очень насущный вопрос, ответить на него стоило огромного труда.
 Фото: 66.RU |
|---|
Когда выбрала искусствоведческий, одноклассники отреагировали скептично
В школе я делала успехи на художественном поприще: у меня была классная композиция, я выигрывала разные конкурсы по живописи. И когда я выбирала, чем заниматься дальше, думала: «Ну, художники — это такая гнилая среда, там я буду в ужасной конкуренции, все вокруг меня будут шипеть. Пойду-ка я в искусствоведы, буду ходить, смотреть сверху на это болото, критиковать и описывать».
Я заканчивала школу в 98-м году — это был жесткий год. Спасибо родителям, которые дали мне свободу не думать про хлеб насущный, а дать себе «полет мысли» в образовании, будто реальность меня не касается. Когда я выбрала искусствоведческий факультет, мои одноклассники отреагировали скептично, потому что все шли в менеджеры, экономисты, юристы — во что-то стабильное. Я выбрала его, потому что это то образование и понимание мира, которые могут обрастать дополнительными компетенциями и квалификациями.
Мое поступление на искусствоведение было для родителей суперчелленджем. Мой папа — доцент и сорок лет преподавал электротехнику в УПИ, мама была химиком, работала в НИИ УНИХИМ, но на момент моего окончания школы попала под сокращение. Она вложила в меня много энергии и силы, это была огромная самоотдача.
Не могла представить себя директором ГЦСИ
До того как стать директором Уральского филиала ГЦСИ, я работала с Наилей Аллахвердиевой и Арсением Сергеевым, моими предшественниками, как волонтер и координатор проектов. В какой-то момент московское руководство их увольняет, а мне предлагают возглавить ГЦСИ в Екатеринбурге. Это было уникальное стечение обстоятельств, тотальный эксперимент: сейчас я не могу себе представить, чтобы кто-то отдал филиал и все свободы суперюному человеку без опыта.
Для меня это был жесткий профессиональный и моральный выбор: сложно приходить на место людей, которые были твоими гуру, с которыми ты был в партнерских и соратнических отношениях. Я не могла прийти к этому решению несколько месяцев, рыдала, говорила с родителями, с друзьями. Я чувствовала символичность этого момента и понимала, что он определяет мой дальнейший большой путь.
Тогда мне казалось, что эта ситуация крадет мою молодость. В двадцать три года мне предлагают быть директором федерального государственного бюджетного учреждения культуры — для меня эти слова были абсолютно аморфные, я не могла себя представить директором большой организации, чувствовала, какая за этим стоит ответственность, что ты берешь такой воз себе на плечи.
А у меня была любовь там, любовь здесь, и вообще много всего интересного. Я будто бы выбирала между собой и работой. До этого вся моя жизнь была связана с университетом, с диссертацией, с конференциями, с перспективами в академической карьере и международными отношениями. Это было здорово и куражно, и когда я все же пришла в ГЦСИ, мне было не на что опереться, кроме университета, поэтому наши первые проекты, которые мы делали несколько лет, были связаны с конференциями. Мы понимали, как создать правильный профессиональный диалог, как привлечь сюда российское и международное профессиональное сообщество. В процессе мы научались создавать и выставки. Все создавалось экспериментальным путем.
Господи, я вообще не хочу здесь быть
Тогда у меня произошла переоценка, присваивание города самой себе. У меня никогда не было вообще отторжения Еката, кроме одного момента, который я помню: в десятом классе я ехала в трамвае из школы домой, у меня было классное настроение, мне было так здорово, я ехала и любила жизнь, и вдруг посмотрела вокруг и увидела, что в трамвае все сидят с ужасными каменными лицами, никто не улыбается, вокруг серые заборы, я еду в чем-то чудовищно некрасивом. И вот тут я подумала: «Господи, я вообще не хочу быть в таком пространстве, в таком эмбиенсе, это вообще не соответствует тому, что я сейчас чувствую и как хочу проживать эту жизнь». Я помню до мельчайших деталей этот несчастный трамвай и людей, которые там сидели.
Сейчас Екатеринбург стал мощным центром современного искусства. Долгое время мы в ГЦСИ были единственными, кто по нему угарал, потом началось мясо, классный суп из людей, которые вовлекаются в эту историю, которым стало интересно и которые начинают заниматься этим профессионально. Появился отдел современного искусства в музее ИЗО, появились Artist-run space — истории, которые сами художники организовывают, типа галереи «Свитер», появился фонд «Культурный транзит», разные фестивали. Все это стало делать Екатеринбург городом, который я люблю. Здесь идет современный культурный процесс, здесь есть жизнь. Я очень хорошо знаю регионы России и пристально занимаюсь этим вопросом — Екатеринбург сильно отличается.
«А, пришло к нам это искусство. Кто вы, Эрмитаж?»
Но в определенный момент стало ясно, что жить и дышать только Екатеринбургом мне уже мало. Я должна была ехать. Наша институциональная история этому способствовала: в 2016 году наш ГЦСИ ликвидировали и присоединили к другой федеральной организации, которая называется РосИЗО, а у меня появилась важная внутренняя миссия сохранения идентичности и бренда ГЦСИ. Я уехала в Москву стоять на страже нашей институции и истории организации, которая мне очень дорога. Я стала директором по региональному развитию ГЦСИ всей сети и так функционировала до января двадцатого года.
Это работа с чиновниками, которые не испытывают любви к современному искусству, но с ними нужно находить общий язык и доносить ценность искусства, убеждать, поддерживать. В этом я наработала прекрасный опыт, когда мы в Екатеринбурге стали делать Уральскую индустриальную биеннале в 2010 году и нужно было общаться с директорами заводов, которые не имеют никакого отношения к современному искусству, считают его маргинальным или элитарным. Эта история про то, как объяснить искусство директору завода, до сих пор ведет меня во многих дипломатических переговорах.
Долгое время, еще до биеннале, мы пытались качать тему ценности архитектуры конструктивизма. Мы обладали восемнадцатью архитектурными ансамблями в стиле конструктивизма, но никто не считал это ценностью, не реконструировал, не консервировал и никак не работал с таким важным наследием!
Помню диалог с одним из чиновников Екатеринбурга, который сказал, что конструктивизм — это архитектура для бедных, а бедность не может быть брендом города. Спустя годы, когда мы активно участвовали в подготовке заявки Екатеринбурга на ЭКСПО-2020, вот там уже вся эта история и нарратив про город строились на том, что Екатеринбург — город конструктивизма и как это важно в глобальном сообществе.
С директорами заводов у меня тоже, конечно, были блистательные диалоги и истории. Как-то однажды я прихожу на один из заводов, а мне говорят: «А, пришло к нам это искусство. Кто вы, Эрмитаж?» Я говорю: «Ну нет, я не Эрмитаж, но искусство к вам пришло».
Философский клуб на Уралмашзаводе
Я очень люблю проект на Уралмаше, который мы делали в 2010 году. Мы встретились с советником генерального директора, Михаилом Рассадневым, и он приводит меня в механосборочный цех, а там длина стены — километр. Огромный цех, как трехнефный храм, он просто подавляет все — господи, какая биеннале, какое искусство, эту энергию невозможно победить вообще ничем. Такая мощь, что тебя просто сбивает с ног.
И вот мы тут с ним ходим, а он говорит: «Кстати, у нас тут есть художники на заводе, которые тоже не лыком шиты», — и он показывает шкафчики для инструментов, которые стоят около каждого станка. Рассказывает, что на заводе есть художник Геннадий Власов, которые расписывает эти шкафчики, и у него есть свой философский клуб. Я думаю, боже мой, как интересно все сделали за нас! Мы стали выяснять судьбу этого Геннадия Власова: действительно, в восьмидесятые–девяностые он работал художником, рисовал плакаты по технике безопасности и другие материалы. Его сократили, он тяжело пережил этот момент, у него была драматичная судьба, его работы постоянно закрашивали: распишет подъезд, садик, а потом придет ЖЭК и все перекрасит.
Он рассуждал с рабочими, что бы они хотели видеть на рабочем месте, кто-то говорит: «я хочу лес» или «я хочу речку», «а я — бабу голую», он все это делал, был прекрасный художник-копиист и создавал искусство на рабочем месте.
Наш проект, который я до сих пор считаю одним из самых крутых проектов на биеннале, что мы делали, заключался в том, что для каждого из шкафчиков, их было около двадцати, Марина Соколовская, моя коллега, собрала информацию, мы делали настоящую музейную этикетку, каждой из этих работ присвоили номер, год, технику — придали этим вещам тот самый музейный статус, которого они действительно заслуживают.
Деревяшка без креативной мысли
Думаю, сейчас очень важно инвестировать в креативный бизнес и нематериальное производство. Индустрия смыслов и индустрия, которая производит танки или фарфоровые кувшины, — два органичных и взаимосвязанных процесса, невозможно развивать один без другого. Есть важная коммерческая ценность у продукта, сделанного при помощи творческого движения, добавочная стоимость вокруг него всегда больше, чем, условно говоря, нарезанная деревяшка без креативной мысли.
Сейчас есть огромный ресурс в виде Фонда президентских грантов и президентского Фонда культурных инициатив, который дает большие гранты на разные проекты, которые могут быть инициированы НКО, ИП, — тебе можно не быть федеральной институцией, чтобы получить государственные деньги. Это довольно большой шаг со стороны государства навстречу креативному сообществу.
Отличить уральское искусство от бурятского
Рынок современного искусства в России уже достаточно развит. У нас проходит ярмарка современного искусства Cosmoscow, ярмарка современного молодого искусства Blazar — это две ярмарки, на которые приезжает огромное количество международных участников. До ковида было ощущение, что мы — часть большого мира. Но все это происходит только в Москве, при попытках расширения и подготовки проектов, которые бы связывали российскую территорию вместе, все распадается.
Я бы хотела, чтобы появилась организация, которая бы пропагандировала российское современное искусство всему миру: каким образом говорить, что такое российское искусство в целом и что такое уральское, дальневосточное, бурятское. Оно все разное — это очень интересное мне поле, это уже моя внутренняя задача, которая куражит.
Просить деньги — ни разу не просто
Попросить много денег — значит сделать большой проект. Мы сделали в свое время биеннале именно для того, чтобы у нас было полное моральное право ходить и отстаивать большие бюджеты. Биеннале — это большая международная история, которая априори не стоит двести тысяч. Наше биеннале стоит сейчас чуть больше миллиона евро.
Для биеннале я нахожу нескольких стейкхолдеров, которые обеспечивают базовое финансирование и устойчивость, а дальше делаю большую партнерскую программу, вместе с командой мы придумываем разный контент и думаем: окей, кому из партнеров, которые сейчас есть на рынке, это может быть интересно?
Момент торга — всегда сложный момент. Это моя слабая сторона, мне сложно отстаивать весь этот пафос и большие суммы денег — кажется, что мы лучше где-то сожмемся. Господи, очень сложно себя ругать. В общем, мне ни разу не просто просить денег.
Когда-нибудь мы с мужем сойдемся в одной географии
Мы с мужем классно познакомились — это очень романтическая история. Был 2007 год, и я уже работала в ГЦСИ. Мы сидели с командой и думали, что нам бы очень хотелось сделать общероссийский проект, который начинался бы не из Москвы, а из Еката. Нам очень хотелось большую историю, децентрализацию, и мы придумали проект «НеМосква». Я полетела в Нью-Йорк, чтобы пичить его при научном сообществе в Колумбийском университете.
На этой конференции я познакомилась с Андреем. У нас все очень смешно получилось. Я говорю: «Знаешь, я приехала на конференцию, конференция оплачивает пять дней, а я хочу подольше побыть в Нью-Йорке и договорилась с художницей, что у нее остановлюсь, но она не берет трубку, и я не знаю, что делать, это какой-то кошмар». А он говорит: «Так не проблема, иди поживи у меня, я тут живу через дорогу от Колумбийского университета». В общем, я пришла к нему пожить и уже не ушла.
Мы существуем на перекладных, причем брак на расстоянии ни мне, ни Андрею не органичен. Мы оба с ним ищем таких отношений, когда вернулся домой, а там «диван, плед, дети, коты, все на месте». Я всегда пытаюсь срежиссировать наши передвижения так, чтобы больше времени пересекаться в одном пространстве. Мы разработали систему планирования, сколько дней в месяц мы находимся в одном городе. Конечно, это генерирует кучу ссор и драм, но мы с ним все больше говорим друг с другом по-взрослому о том, что когда пересекаемся на это небольшое время, нужно выжимать из этого quality time: не параллельно сидеть и работать, а проводить его вместе.
Есть недовольство, что мы живем нестандартно. Мы постоянно с ним торгуемся: вот ты работаешь, а мог бы сейчас вместе со мной суп готовить. Эта история про то, как суметь больше общаться, мы действительно с ним получаем от этого удовольствие. Я очень люблю общаться с собственным мужем, мы с ним классные друзья, и выделять на это время — краеугольная задача.
Я очень благодарна Андрею, что терпит ненормированный образ жизни, и очень переживаю за нашего прекрасного сына Юрия, который находится во всем этом и является у нас сейчас главным объектом торга, кто сколько с Юрой провел времени, кто куда его отвел, как с ним провел время.
Меня греет в этой истории, что она не навсегда. Когда-нибудь мы все сойдемся в одной географии, и это будет классно. Кстати, многочисленные психоаналитики, с которыми я познакомилась, говорят, что это невероятно здоровая для отношений ситуация: мы не надоедаем друг другу. Получился такой жизненный эксперимент.
