Принимаю условия соглашения и даю своё согласие на обработку персональных данных и cookies.

«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой

29 марта 2021, 12:50
«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой
Фото: Анна Коваленко, 66.RU
В издательстве Уральского университета выходит документальный роман — биография баскетболистки УГМК Елены Бегловой. В книге описано не только становление Лены как ведущей российской спортсменки, но и тяжелое детство в доме, окруженном заводами. Родителей у девушки не было, а появившаяся на короткий период мама превратила их с бабушкой и без того непростой быт в сущий кошмар. Чтобы справиться с травмой, которую оставило после себя детство, Лена обратилась к психологу и с его помощью смогла пережить сложный опыт. Своей историей она, помимо прочего, хочет развеять мифы и стереотипы о психотерапии. 66.RU публикует отрывок из произведения.

Мама возвращается

«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой
Фото: Анна Коваленко, 66.RU

Мама вернулась неожиданно. В тот день в нашей квартире раздался телефонный звонок — из трубки доносились крики. Бабушка пыталась унять ссору, смягчить ситуацию. Не получилось. Когда на другом конце провода повесили трубку, она развела руками и сказала, что скоро приедет мама. Через пару часов папа действительно привез маму с вещами и сказал: «Видеть ее не могу».

Когда папа приехал, мне хотелось посмотреть ему в глаза, понять, как он будет себя вести, насколько он зол, скажет ли мне что-нибудь. Если он привез маму и отказался от нее, то что же тогда между нами: отказывается ли он и от меня? Мне хотелось сказать: «Папа, а на меня ты так же сердишься? Будешь ли ты меня любить, или я тебе больше не нужна, как мама?»

До этого момента папа был для меня беспрекословным авторитетом. Я прислушивалась к нему и подстраивалась под его настроение, чтобы ему было интересно и весело со мной. Каждый понимал, что мы друг другу не родня, но у нас были хорошие отношения.

В тот день он вел себя холодно. Может, чувствовал свою вину, может, ему просто было не до меня. Он привез маму как ненужную вещь, сдал ее нам с бабушкой и ушел, будто этим снял с себя ответственность. Тогда я впервые подумала, что не могу положиться на этого человека.

Мама была в полупьяном состоянии. По дороге папа купил ей пива — она попросила. Вот такая была у них помощь: получи свое, только заткнись. Мне стало противно и стыдно за маму, а она делала вид, что ничего особенного не происходит, и не выражала никаких эмоций по поводу того, что ее бросили с бедой один на один.

А дальше у нее начался марафон с одной-единственной целью: не выходить из состояния алкогольного опьянения. Мне кажется, когда мама трезвела, она остро чувствовала боль и разочарование и не могла этого вынести. Она сильно ускорила мое взросление: порой была в таком состоянии, что мне приходилось брать на себя ответственность не только за свои действия, но и за их с бабушкой, принимать решения и оценивать ситуацию не взглядом подростка, а взрослого, возможно, единственного в нашей квартире.

Разлад

«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой
Фото: Анна Коваленко, 66.RU

За год до этого в маминой семье все окончательно разладилось. Когда я приходила к ним в гости, папа был постоянно на взводе, злился, что мама выпивает, если он что-то и говорил ей, то только раздраженно восклицал: «Ты опять? Сколько можно пить?» Тетя Люся, свекровь, и вовсе общалась с мамой так, будто она отброс, недостойный ее внимания.

Бабушка рассказывала, что Андрей часто поднимал на маму руку и пытался уйти из семьи. Уже тогда было ясно, что у мамы серьезные проблемы с алкоголем, но никто это не обсуждал. Я считаю, что эти проблемы начались с их помощью: в доме постоянно были гулянки и застолья, все это сопровождалось выпивкой. Сейчас я понимаю, что кто-то может себя контролировать, а мама всю свою боль, неустроенность и разлад в отношениях с мужем проживала вот так — забываясь в опьянении. Все вокруг ее отчитывали, требовали прекратить пить, но никто из них так и не протянул ей руку помощи.

Наша комната была крошечной, поэтому когда мама возвращалась пьяной и бродила по квартире, я все слышала и видела. Вся ее боль и безнадежность наваливались на нас с бабушкой, плотно заполняя пространство квартиры. Я не могла скрыться или сбежать от беды — нервное напряжение стало привычной составляющей нашего дома.

Однажды в дверь позвонили. Я открыла и увидела на пороге маму одноклассника — их семья жила в том же дворе, что и мы. Она шла с работы и заметила мою маму, лежащую на скамейке у детской площадки. Женщина коротко сказала: «Лена, пойдем, там твоя мама пьяная лежит, нужно привести ее домой». От этих слов мне захотелось провалиться сквозь землю. Вместе мы дотащили ее до квартиры.

Когда дверь захлопнулась и мама осела в нашей прихожей, я опустилась рядом и почувствовала, сколько во мне ужаса и стыда за нее. Я понимала, что сейчас это начнет обсуждать весь двор, а я столько работала над тем, чтобы не ощущать себя хуже других. Я чувствовала жжение в груди, боль от того, что мне приходится это терпеть, от того, что не могу заставить взрослого человека изменить образ жизни. Я все время пыталась с ней разговаривать, но все без толку, а других рычагов не было.

Такое происходило не единожды: мама еле-еле приходила домой и просто оставалась лежать в коридоре. Бабушка была на заводе, поэтому чаще всего первой ее находила я. Мне нужно было как-то дотащить ее до кровати. В отчаянии я не знала, нести ее или оставить лежать так, плюнув на все. Бывало, что обида переполняла меня настолько, что я трясла ее, плакала и умоляла: «Хватит, пожалуйста, остановись, ты мучаешь себя и нас всех, ты делаешь нашу жизнь невыносимой!»

Два раза ее кодировали — это были моменты просветления. Маме ставили капельницу, наверное, чтобы очистить организм от алкоголя, потом она пила какие-то лекарства. Тогда я думала: вдруг это чудесные таблетки, которые превратят ее в обычную маму?

Мама сорвалась

«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой
Фото: Анна Коваленко, 66.RU

Однажды это все-таки случилось и было похоже на падение в бездну, на ощущение конца. В тот день я пришла с тренировки и собралась принять ванну. Набрала воды, села и услышала, как бабушка говорит по телефону: «Наташа, ты что, опять пьяная? Да конечно, я слышу, какая ты «не пьяная», что ты мне рассказываешь, у тебя же язык заплетается».

Я сидела сгорбившись, обхватив голову руками, и думала: «Господи, хоть бы бабушке показалось, может, она ошибается, пусть это будет не так!» Я заплакала, уткнувшись в свои острые коленки в незаживающих синяках, которые привычно брали удар на себя. Я понимала, что спокойной жизни конец, но у меня как будто еще оставалась крошечная надежда.

Когда пришла мама и я увидела, что она еле стоит на ногах, стало ясно, что этот кошмар начался вновь. У меня было ощущение, будто меня в очередной раз бросили. Это было очень больно. Откуда-то изнутри долбило: все, это конец, сейчас закончится жизнь, где я могу общаться с ней как с подружкой, закончится наша болтовня и начнется ад. Меня захлестывали эмоции, которые я никак не могла выплеснуть наружу.

С тех пор мама пила постоянно. У нее появился друг-собутыльник Боря, ужасно противный, с жиденькими сальными волосами, забранными в жалкий хвостик. Он все время был опухшим — по таким людям трудно определить возраст. Если он не торчал у нас, то сидел в своей машине — дома у него не было. Боря был таксистом. В «Волге» цвета крем-брюле он и работал, и спал. На заработанные деньги они с мамой в ближайшем ларьке покупали водку.

Когда я видела его «Волгу» рядом с домом, меня начинало трясти: я понимала, что сейчас они либо пьют прямо в салоне машины, либо она успела привести его к нам, пока никого не было дома. Значит, придется его выгонять.

Мне было шестнадцать — девчонке, которая должна выгонять из квартиры взрослого мужика. Наверное, бог берег меня, потому что этот мужчина мог сделать все что угодно: взять нож, побить и покалечить. К счастью, ничего из этого не произошло.

Я поднималась в квартиру, сжимала кулаки, собирала все свое мужество, открывала дверь, шла в кухню и говорила ему: «Так, вещи свои собрал и пошел вон!» У меня не было к нему никакого уважения. Я кричала, не останавливаясь, хоть мне и было очень страшно. Но я понимала, что пока они оба пьяные, то ничего мне не сделают. Поэтому я не вызывала милицию, никого не просила о помощи. Боря мог сказать мне: «Да подожди ты, не гони, щас я, дай мы договорим», — но я стояла на своем, и в итоге они собирались и уходили.

Мы с бабушкой прятали деньги и ценные вещи — боялись, что они начнут что-то продавать. В то время баскетбол начал приносить первые деньги, и я купила себе долгожданный музыкальный центр, на который копила полгода: любила музыку, как и мама.

Помню, как принесла коробку домой, мама уже лежит на кровати в неадекватном состоянии, видит, как я распаковываю этот музыкальный центр, и развязно говорит: «О, музыка! Ну давай, включи, включи мне что-нибудь». На меня напала такая ярость, и я сказала, что если она только попробует к нему притронуться, я что-нибудь с ней сделаю — во мне было столько злости в тот момент. Конечно, потом я отошла, и когда мама хотела, она просила меня что-нибудь включить — это будто возвращало нас в лучшие времена.

Замкнутый круг

«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой
Фото: Анна Коваленко, 66.RU

Когда стало совсем невыносимо, мы с бабушкой положили маму в больницу. Откуда-то появился Алексей, тот самый, с которым мы когда-то встречались в «Макдоналдсе». Он забрал меня, и мы поехали в больницу. Там мама по секрету сказала мне, как подружке, хитро подмигнув, что у нее есть заначка: нужно только «дать денежку», и медсестра все принесет. Даже там она умудрялась найти выпивку. Я сидела и думала, зачем со мной этим делиться — она же просто убивает меня своими словами. Для нее достать алкоголь в больнице было сродни приключению. Тогда я поняла: все бесполезно и можно уже не надеяться, что она чудесным образом вернется домой вменяемая. Так и случилось.

Когда Алексей вез меня из больницы домой, он заметно нервничал: все время смотрел по сторонам и дергался. Возможно, до сих пор думал, что я ничего не знаю о том, что он мой отец, и собирался мне об этом сообщить. Я видела его переживания и нерешительность, и меня это злило — так могло длиться вечно, поэтому я не выдержала и сказала: «Да я уже в курсе, что ты мой настоящий отец, успокойся». — «Что?!» — он вытаращился на меня.

Этот кошмар продолжался еще год. И с каждым днем становилось все хуже.

В очередной раз мама пришла домой в неадекватном состоянии. Я видела это и в бессилии плакала. Она пошла курить на балкон, а я смотрела на нее и думала: «Вот сейчас ты стоишь там, на балконе, может, будет лучше, если ты уже упадешь вниз, перестанешь мучиться сама и прекратишь терзать нас с бабушкой?» Это был пик окружавшего нас ада. Через три месяца мама умерла.

Два слова

«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой
Фото: Анна Коваленко, 66.RU

За несколько месяцев до этого я поступила на первый курс педагогического института факультета адаптивной физкультуры для детей с особыми потребностями. Мне нравилось, что на моем факультете учат быть и врачом, и помощником, и учителем, и массажистом в одном лице. Хотелось научиться общаться с детьми, которым нужен чуткий подход.

В тот день, двенадцатого января, я должна была сдавать зачет по психологии. Мы с мамой проснулись одновременно. Она была трезвой: встала, налила себе кофе и пошла курить. Я собирала сумку, мысленно повторяя билеты. Мама спросила, по какому предмету зачет. Я ответила. Мы коротко поговорили, вместе позавтракали, и я пошла. Мама закрыла за мной дверь. Я вышла из дома в девять часов утра. В одиннадцать сдала зачет. В двенадцать с завода домой на обед пришла бабушка.

Я вышла из института радостная: зачет в кармане. Меня встретил мой друг, Антон Полетаев, мы дошли до его общаги закинуть вещи. Он выписал на меня пропуск, мы собрались зайти в лифт, и тут мне позвонили на мобильный. Я успела подумать, что связь сейчас прервется, но все-таки ответила…

Бабушка часто звонила мне во время пар, и я сбрасывала звонок. В тот день она набирала мой номер и повторяла про себя: «Только не сбрасывай, пожалуйста, только не сбрасывай».

В трубке слышались всхлипы. Собравшись с силами, бабушка сказала: «Лена, приезжай, ты мне здесь нужна. Мама умерла». Я так и не зашла в лифт. Стояла, ничего не понимая. Антон смотрел на меня и по выражению лица пытался понять, что произошло. Я молчала. Бабушка продолжала: «Мама умерла. Она тут лежит. Я сейчас вызываю милицию и скорую, приезжай». Я молчала. В трубке раздались гудки. Я медленно сползла на диван около лифта, закрыла глаза и заплакала — меня била крупная дрожь.

Первым делом я позвонила тренеру. Сказала, что не смогу приехать на тренировку — это был единственный раз, когда я не пришла. Услышав мой голос, Галина Георгиевна Воронина — она тренировала «Звезды Тринты» — сразу поняла, что случилась трагедия. Я сказала ей, что у меня умерла мама. Она пыталась меня поддержать и попросила еще раз позвонить, когда появится возможность.

Денег у меня особо не было, но я вызвала такси. Приехала «Волга». Проклятая «Волга»! Когда подъехали к дому, Антон предложил пойти вместе, но я так и не решилась пригласить его войти. Мы попрощались у подъезда. Потом я узнала, что он еще час стоял у дверей.

В квартире уже была милиция. Боря проснулся, но оставался в полупьяном состоянии. Милиционеры грубо допрашивали его. Когда я вошла, они посмотрели на меня, перевели взгляд на стену с медалями и, ничего не сказав, продолжили допрос. Мама лежала на диване. Страх не давал подойти к ней и обнять. Вместо этого я посмотрела на Борю и, вкладывая всю боль, закричала: «Ты урод! Ты споил маму! Это все из-за тебя!»

Мне стало жутко, и я ушла на кухню. Из комнаты доносились глухие удары: милиционеры пытались привести Борю в чувство и допрашивали его с пристрастием. Потом они его забрали. Мы не знаем, что с ним было после: сел он в тюрьму или остался на свободе.

В следующий раз я увидела его спустя шесть лет. Мы с мужем были в кафе «Якитория» на Павелецкой. Я вешала одежду и вдруг увидела его — он сидел за столом и что-то ел. Боря выглядел так же ужасно: те же сальные волосы, тот же хвостик, тот же неопределенный возраст. Я думаю, на улице стояла та же «Волга». Он не заметил меня или сделал вид. Мне хотелось подойти к нему и сказать: «Ты, мразь, по кафе ходишь, да? Как у тебя жизнь, ничего?» Я почувствовала дикую злость и желание выпроводить его отсюда, как много раз до этого выгоняла пьяного из нашей квартиры. Он посидел один, потом ушел. Больше я его не видела.

А тогда… Мама лежала в комнате, а мы сидели в нашей крошечной кухне и ждали, когда приедут за ней. Почти не разговаривали, боялись даже дышать. В комнату никто не заходил. Мы ждали пять часов — казалось, вечность. За это время я успела прокрутить в голове все, что нас связывало с мамой. Когда приехали за телом, у меня не хватило смелости даже взглянуть на нее. Они забрали ее вместе с одеялом.

На следующий день мы с бабушкой приехали в морг. Обе были с окаменевшими лицами, не могли даже плакать. Пытались узнать, от чего наступила смерть. Нас гоняли по разным кабинетам, но никто ничего толком не говорил. В итоге к нам вышла какая-то женщина. Мы сказали, что нам нужна информация о Наталье Бегловой. «А, эта, — сухо ответила она. — Остановка сердца».

Сердце не выдержало отравления водкой. Сердце не могло выдержать такого количества алкоголя — это правда. Денег у них с Борей всегда не хватало и они покупали самое дешевое пойло. Я часто возвращалась домой, когда они уже спали, вусмерть пьяные, а рядом стояла бутылка с остатками отвратительно пахнущей жидкости.

«Остановка сердца» — и все. Никакого заключения, ни одной бумаги, все смутно и туманно — ничего не осталось, только эти скупые слова. О том, чтобы требовать заключение и пытаться добиться более внятного ответа, и речи не было. Мы, как беззащитные дети, стучались в разные двери, пытаясь сориентироваться в окружающем хаосе, но ничего не понимали и делали, что велят.

Похороны

«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой
Фото: Анна Коваленко, 66.RU

Мы с бабушкой помнили, что мама любила голубые тени и тушь, помаду нежного, но броского оттенка. Привезли в морг ее любимые вещи, бабушка захватила нарядный платок. Когда на похоронах откинули крышку гроба, я увидела красивую женщину. Ребенок во мне настаивал: сейчас она откроет глаза, заговорит как ни в чем не бывало, и все будет хорошо. Взрослый перебивал его: мне придется поверить в это и принять, как бы больно ни было. Чуда не произойдет. У меня не было истерики, криков, обморока — ничего такого. Я тихо плакала, проживая все внутри себя.

День похорон я помню урывками — память многое вычеркнула, потому что было много боли и страха. Было жутко видеть, что моя мама лежит в гробу и скоро ее будут опускать вниз, в землю. И сейчас пытаюсь вспомнить детали этого дня, и не могу: я чувствовала себя отдельно от своего тела — оно куда-то идет, с кем-то говорит, а я тем временем где-то далеко…
Помню, когда ехали на кладбище, папа плакал навзрыд. Он ни разу не навестил нас, после того как привез маму с вещами. Знаю, что она сама пыталась встретиться с Сашей, который остался жить с папой, но это было всего пару раз — наверное, она понимала, что не может взять за него ответственность. В том состоянии, в котором мама пребывала последние месяцы, она не могла отвечать даже за себя.

Папа плакал, наклонившись к гробу, повторял ее имя, а я думала, что он все-таки любил ее, все-таки чувствовал в ней что-то родное, несмотря на последние годы. Я видела, что он не готов с ней проститься. Может, надеялся, что у нас ей станет лучше, но ошибся.

На бабушку было страшно смотреть: она хоронила своего единственного ребенка. Зато мой брат, которому тогда было одиннадцать, вел себя так, будто ничего не произошло. Папа повторял ему: «Саш, мама умерла, ты же понимаешь?» А он будто не слышал, пытался шутить, предложил мне поиграть в «суефа». Его лицо не выражало ни печали, ни грусти — только детскую непосредственность.

Даже я пыталась его утихомирить: «Саша, пожалуйста, просто постой спокойно», — он ничего не отвечал. Но в тот момент, когда вывезли гроб и откинули крышку, в нем что-то надломилось. Он развернулся, уткнулся в меня и заплакал.

Наверное, подсознание оберегало его от сильной боли, пытаясь обратить все в игру. Он стоял, обнимал меня и рыдал. Я обнимала его в ответ, показывая, что я с ним, что я рядом. Все похороны Саша был около меня, видимо, так он чувствовал себя в безопасности.

Я помню, что на улице шел снег с дождем, было промозгло, неуютно и грязно. Перед нами закапывали свежую могилу. Вслед за нами уже подъехал микроавтобус с людьми, у которых тоже были похороны. Я чувствовала, что мы попали в конвейер. У могилы, в которую должны опускать гроб, стояли рабочие. Один из них сказал: «В вашей яме много воды. Можем так опустить, а можем откачать, но это уже за дополнительные деньги». Только потом я узнала, что это целый бизнес: они специально заливают туда воду, чтобы потом ее выкачивать.

Я хотела поймать последний момент, посмотреть на маму — запомнить ее лицо, прежде чем закроют гроб. Но в моей памяти она осталась другой: настоящей, не испорченной алкоголем и разгульной жизнью, любящей музыку и танцы, веселой — живой.

Откуда-то на кладбище появился Алексей. Бабушка тихо сказала мне: «Лен, там Леша приехал, подойди к нему». Я подумала, что только его здесь не хватало, но пошла. Он смотрел на меня, как обычно, мялся и не знал, с чего начать. Пытался выдавить какие-то слова поддержки, потом вдруг вытащил конверт с деньгами и протянул мне. Я с каменным лицом поблагодарила и пошла обратно — сил разговаривать с ним дальше не было.

Хотелось, чтобы этот день быстрее кончился. Меня утомили все эти обряды: туда съездить, там — кинуть землю, тут — положить цветы. Мне просто хотелось закрыться от всех, спрятаться, а приходилось все время быть на виду. Я плохо соображала, смотрела, что делают окружающие, и машинально повторяла за всеми. Было ощущение, что я себе не принадлежу.

Когда мы ехали обратно, я все думала: как это так, ее больше нет в нашей жизни и нужно привыкать к этому. И вдруг на меня накатила злость, смешанная с жалостью: «Зачем, ну зачем ты это с собой сделала? Тебе ведь было всего тридцать два!» Но в глубине души я понимала, что это — ее выбор. Мы сделали, что могли, отдали много сил, чтобы привести ее в чувство, пытались что-то изменить.

Я скептически отношусь к рассказам о потусторонних силах, но через несколько дней после похорон мне показалось, что мама пришла ко мне, чтобы проститься. В тот вечер я легла спать, стараясь не смотреть на диван, на котором ее нашли, и боясь повернуться к нему спиной.

В полудреме почувствовала, как рядом со мной проминается кровать, будто кто-то прилег. Я сразу проснулась и спиной ощутила тепло, словно кто-то прижался ко мне и обнял. Мне стало жутко, и я негромко сказала: «Мама, мне страшно, уйди». Все прошло.

Найти и прожить

«Это был пик ада. А потом мама умерла». Откровенная история детства баскетболистки УГМК Елены Бегловой
Фото: Анна Коваленко, 66.RU

Иногда я чувствовала себя внутри замкнутого круга, из которого не могла вырваться, и это начисто лишало меня сил: становилось тяжело дышать и двигаться, будто проживала не свою жизнь.

Я понимала, что это груз прошлого, невыплаканные слезы и невысказанные эмоции. В детстве делиться переживаниями было стыдно, да и не с кем, потом жизнь стала потихоньку налаживаться, и, казалось, отпала необходимость ворошить прошлое. Но смерть Алексея дала мне понять, что прошлое никуда не делось, и я продолжаю возвращаться к нему снова и снова.

Тогда я решила, что мне нужно обновить схему, привитую в детстве, поставить новую «операционную систему». И я обратилась к психологу.

Многие боятся обращаться к специалистам, считая, что это говорит о слабости или неготовности решать свои проблемы, но мне хватило мудрости понять, что я совершенно адекватный человек, просто мне необходимо разобраться со своими проблемами, отказаться от тяготящего меня груза, который сбивает с ног и мешает идти дальше.

Работая с психологом, я заметила, что многие боятся стать от него зависимыми: вдруг придется ходить к нему всю жизнь, так и не научившись действовать самостоятельно. Кто-то думает, что у него вымогают деньги, обманывают, и ждет от специалиста подвоха — это еще одна причина, почему люди не идут разбираться со своими проблемами. На своем опыте я поняла, что это трудная, местами болезненная, но совершенно необходимая работа.

Мой первый психолог была из Оренбурга. С ней мы работали все три года моей игры за «Надежду». Быстро нашли общий язык. Эта женщина притягивала меня тем, что в ней были мамины черты: она так же жестикулировала, у нее была похожая на мамину манера смотреть и говорить. Когда я глядела на нее, то вспоминала маму в ее лучшие годы. Это сразу помогло довериться ей. О том, кого она мне напоминает, я так и не сказала.

Мы начали с беседы о баскетболе, которая плавно перешла в разговор о моих родителях. Поначалу я совсем не могла говорить о маме, даже упоминание о ней вызывало у меня слезы. Едва психолог спрашивала что-то вроде: «Когда мама приезжала к вам с бабушкой, что ты чувствовала?» — как к горлу подступал ком и на меня накатывала глубокая тоска, что ее больше нет. С детства испытывала отвращение к песне Мамонтенка. И когда начиналось «Пусть мама услышит, пусть мама придет», я выключала телевизор и плакала, потому что знала, что моя мама ко мне никогда не придет.

Мы встречались с психологом каждую неделю. Иногда, слыша свой рассказ, я начинала плакать от беспомощности и жалости к себе. Выплескивала все свои мысли, страхи и детские обиды. Это было похоже на перебирание крупы: по чуть-чуть, медленно и дотошно, работаешь весь день, а отобранных крупинок набралось всего ничего. Первое время мне было страшно: казалось, специалист начнет осуждать меня. Прикасаться к тяжелым воспоминаниям больно, внутри все сжималось и сопротивлялось, несколько раз я готова была уйти, закрыть за собой дверь и никогда не возвращаться в кабинет с белыми стенами и такими же белыми носовыми платками. Но всякий раз я оставалась, понимая, что если сейчас не проработаю и не проговорю свои чувства и переживания, так и буду висеть в безвоздушном пространстве.

Психолог подолгу объясняла мне, что детская психика может блокировать некоторые особенно тяжелые воспоминания, ведь если бы ребенок чувствовал как взрослый, для него это было бы убийственно больно. Чувства трансформируются, психика выстраивает оборону. Так я стала понимать, что происходило со мной в детстве. Психолог говорила: «Ты понимаешь, что твой внутренний ребенок был брошен?» Я отвечала: «Но ведь я была рада жить с бабушкой, мне было с ней хорошо, и я не хотела жить с мамой». Она поясняла: «Ты можешь хотеть этого или нет, но у ребенка всегда есть острая потребность в маме, а у тебя ее не было».

Как-то психолог сказала: «Представь себе: ребенок сидит за столом и пытается нарисовать картину, но у него ничего не получается. Для него это трагедия вселенского масштаба, но одно лишь наличие мамы рядом может забрать половину горя. Твое горе не с кем было разделить, оно уходило внутрь, от этого рождалась тревожность. Тебе самой пришлось стать себе тем самым взрослым».

Спустя три месяца после начала консультаций психолог вывела меня в центр комнаты, завязала глаза и начала медленно раскручивать. Через несколько оборотов она остановила меня и сказала: «Иди на мой голос». Поначалу это было забавно и похоже на детскую игру. Я же знала, как расположены предметы в комнате, и была уверена, что не потеряюсь. Но через минуту поняла, что нахожусь во враждебном пространстве, где страшно сделать даже шаг.

Психолог звала меня то с одной стороны комнаты, то с другой, я пыталась идти на голос, но терялась: казалось, пространство атакует меня отовсюду, и мне стало страшно. Я уже не понимала, где нахожусь, была беспомощна, как слепой котенок. Комната завертелась, все рассыпалось, я запуталась, и в моей голове начался хаос. Я замерла, стоя в повязке посреди комнаты, и разрыдалась. Психолог взяла меня за руку. Стало спокойнее. Не снимая с меня повязки, сказала: «За твоей спиной стоит стул, садись на него». Я ответила, что не могу этого сделать. После ее уверений, что стул точно стоит позади меня, я начала очень медленно, ощупывая руками все вокруг, опускаться вниз.

«Представляешь, сколько в тебе недоверия к людям, — сказала она. — Ты всегда думаешь, что кто-то может тебя подставить». Я и сама это видела и понимала, что нам предстоит еще очень много работы.

На некоторых встречах я чувствовала, что внутренне сопротивляюсь: «Да как она может знать, что мне нужно?» Психолог говорила: «Ты должна поблагодарить родителей за то, что они дали тебе жизнь». Я могла сказать это вслух, но чувствовала, что обманываю себя. Проговаривая это, думала: «Что ты несешь, как можно так говорить, как можно благодарить родителей, которые бросили тебя?» Сейчас я понимаю, что именно этот опыт помог мне обрести себя.

Я обдумывала наши беседы. Пыталась понять, что мама чувствовала, когда ей было шестнадцать, каково было бы мне, если бы все мои друзья ходили в школу, а я ждала ребенка. Вспоминала Алексея, отца, который хотел общаться, а я отталкивала его, представляла, как он переживал.

Только мы начинали с психологом разговор о прошлом, в моей голове всплывало, как я несколько лет ходила в рваных сапогах или как мама равнодушно бросила мне в автобусе, что Алексей — мой отец. Тогда меня снова начинали душить слезы. Мне нужно было время, чтобы до конца излить обиду, вытащить ее наружу.

Это очень болезненный процесс, и я понимаю, почему многие готовы оставить все как есть, лишь бы не возвращаться к травмам и не переживать их заново. Постепенно из позиции ребенка я начала смотреть на маму с бабушкой глазами взрослого, обиды превратились в факты, боль стала отступать.