Вадик родился в Перми, учился на юридическом факультете, пел в хоре «Млада», работал в прокуратуре и юридическом отделе «Ашана». 12 лет назад он переехал в Москву. Сыграл в двух фильмах, приехавших на «Кинотавр», и озвучил спектакль мобильного художественного театра «Рас-стаемся».
Мы встречаемся за полчаса до конца фильма, и это худшее, что можно придумать, — в это время у героя впервые проступает отчаяние и протест против диких обстоятельств, в которых он оказался, но чем кончится фильм, я сегодня уже не узнаю.
— Ужасно интересно, выйдет ли герой в итоге из полицейского участка?
— Не могу сказать, потому что на этот вопрос нет ответа — в фильме вообще нет однобокой правды.
— А когда вы снимали?
— Снимали весь февраль этого года, мы успели ровно перед первой волной пандемии.
— Семен Серзин — твой друг. Мне кажется, работать с другом — очень круто или очень-очень сложно.
— Нам вообще не было сложно. Семен не из тех людей, которым интересна дружба сама по себе. Мы оба любим работать, и тут не до панибратства. Все прекрасно понимают, что если Семен режиссер, а я исполнитель — мы можем что-то обсуждать, но он не отдает приказы, потому что в команде важно слышать и чувствовать друг друга. Тут все на своих местах, никто эту творческую субординацию не нарушает. Эта дружба в профессиональном случае только крепнет.
 Фото: Александр Иванов для 66.RU |
|---|
— Если я скажу, что ты — непрофессиональный актер, это не будет обидно?
— Я же и есть непрофессиональный актер, профессионал — это тот, у кого есть актерское образование, а я этому не учился.
— Когда у тебя целый месяц идет непрерывный процесс работы над фильмом, наверное, сложно переключаться между собой и персонажем, отделять его от себя?
— Дело в том, что если процесс непрерывный и сжатый, ты будто все это время проживаешь чужую жизнь. Переодеваешься в костюм своего героя — и это уже совсем не ты. Мне помогло, что в период съемок не оставалось времени ни на личную жизнь, ни на музыку. Мы работали каждый день, смены были по двенадцать часов, плюс дорога на площадку и обратно, в итоге я приезжал домой совершенно уставший, сразу засыпал, а уже через семь часов меня ожидало такси. Я не успевал возвращаться в Вадика и был Колей весь этот месяц.
— Мне, глядя на Колю, отозвалось ощущение всепоглощающего ужаса, которое он испытывал. Если долго быть Колей и находиться в этом ощущении, оно не давит?
— Конечно, давит. Я чувствовал себя по-разному, были сложные моменты и даже несколько эмоциональных всплесков. Например, в фильме есть сцена жесткой кровавой бойни. Так как у меня нет актерской техники, я пытался вжиться в роль и представить себе, что я действительно кого-то убиваю. Это невыносимая информация, тот уровень насилия, который даже в игре я допускал по отношению к другим людям, очень тяготил, потому что в жизни я никогда никого не убивал, кроме комаров.
Что-то не получалось, но мне всегда помогали, потому что Семен постоянно был начеку, он знал, что взял непрофессионала. А что касается ребят — Владимир Майзингер, Виктория Исакова, — вот они настоящие профи.
— Когда были такие тягостные ощущения, вы это обсуждали с командой?
— Вообще, каждое утро, когда собирались актеры и режиссер, а техническая часть команды готовила свет и звук, мы очень подробно разбирали текст, репетировали и все проговаривали.
Моя задача [как персонажа] в течение фильма была не врубаться, что со мной происходит, при этом с разными эмоциями. Зрителю действительно все время неясно, что они делают, какова их истинная цель. Несколько раз они ее, правда, озвучивают, говорят, что их цель — просто воспитательная работа, но в это невозможно поверить в здравом рассудке. В пьесе так же: чувака забрали ни за что, просто так, чтобы его расшевелить. Он совершенно не понимает, что происходит, весь фильм ищет подход к полицейским, чтобы его отпустили, и не знает, что предпринять: то ли прикинуться дурачком, то ли выйти из себя и сорваться, то ли взять хитростью — каждый раз это мимо, в какую бы сторону он ни пошел.
Это такая кафкианская история, потому что абсурд не действует логично, у него другие законы. А мы привыкли к логике, привыкли находиться в какой-то схеме, нам так проще общаться друг с другом.
— А не кажется, что эта реальность абсурда, которая воплощена на экране, не сильно отличается на самом деле от нашей жизни?
— Абсолютно так, в этом и страх фильма, и весь его хоррор: абсурд — это не что-то выдуманное. Абсурд — это когда задерживают ни за что, на митингах, например. В начале этого века такое было сложно представить, а сейчас это стало частью страшной реальности. В фильме есть комедийные моменты, но ты не понимаешь: я сейчас могу посмеяться или герою вот-вот снова прилетит?
Мне кажется, режиссером выдержан классный баланс — это и комедия, и хоррор, и триллер. Мы показываем много реального, это необязательно связано только с властью или с правоохранительными органами. Непонятно, кто на экране хороший, а кто плохой: полицейские на каждом шагу доказывают Коле, что он неудачник, ничем не интересуется и не умеет радоваться.
Они дают понять ему, что намного лучше, образованнее, интереснее. Для нас это непривычно, но вопрос в другом: имеет ли кто-то право вмешиваться таким образом в частную жизнь? У меня, как у Вадика, ответ совершенно однозначный: нет, никто, даже в благих целях. Какая воспитательная работа? И герой Коли Фролова это озвучивает: «А можно, я останусь ничем не интересующимся мудаком, можно, это будет мой выбор и моя ответственность?»
— В тот момент, когда он вопрошает: «Так за что меня задержали?», у меня четкое ощущение, что это кино про сейчас, в нем только немного меняются декорации к реальности.
— Фильм устроен так, что с каждой сценой уровень абсурда нарастает. Когда Фролов только попадает в участок, он еще находится в стадии, когда понимает, что он прав, какие-то уроды его задержали и почему-то не дают уехать домой, он раздражается и огрызается. Потом остается только страх, потом наступает отчаяние. В этот момент ему уже нечего терять.
— Ты любишь абсурд?
— Конечно, все мы любим ОБЭРИУтов, Хармса — но это искусство, а в экстремальных обстоятельствах каждый из нас любит логику, потому что в той ситуации, куда попал Фролов, абсурд — это произвол. В таком случае хочется, чтобы все было логично: ты знаешь свои права, знаешь, что тебе положено, ты уверен, что тебе ничего не подкинут.
В тюрьме, в армии, в полиции ты часто сталкиваешься с проявлением произвола со стороны власти, а если не сталкиваешься лично, то всегда чувствуешь такую вероятность. Например, попадаешь ты в полицейский участок просто за то, что пил пиво где-то в общественном месте. Это же ерунда, ты не преступник. Но при этом тебе ужасно некомфортно, потому что там такая атмосфера, что хочется побыстрее сбежать. И потом помыться.
— Мы сейчас затрагиваем такие моменты, в которых видно, что ты не аполитичен.
— Я был аполитичен. К моему личному сожалению, два года назад это перестало быть возможным, потому что я вижу, что происходит вокруг. Я бы хотел жить в мире, где мне не нужно интересоваться политикой, но сейчас это невозможно.
 Фото: Александр Иванов для 66.RU |
|---|
— В какой момент произошла точка невозврата?
— Окончательная точка невозврата произошла в прошлом августе. Нас всех это объединило — что сотворили актеры, режиссеры, освободив этого парня (Павла Устинова, фигуранта «московского дела», которого обвинили в применении насилия к силовику, — прим. ред.), — все почувствовали какое-то единение, общую волну. Это было хорошо и мощно. Помнишь историю с одиночными пикетами — это было сильно: ты туда приходишь, постоял, подержал плакат, тут же ходят известные артисты, мерзнут, людям носят горячий чай и кофе.
— Солидарность?
— Солидарность, да. В первую очередь, цеховая — среди актеров, режиссеров и музыкантов, думаю, эта цеховая солидарность дала пример другим. Наверное, так не везде, может, в другие города это проникает чуть меньше, но все равно проникает.
Екатеринбург в этом плане тоже не может оставаться незамеченным. Например, история со сквером — это микропобеда, это прекрасно. Когда-то все изменится, точно изменится.
— Когда?
— Я не знаю, потому что не понимаю, где пик. Вот сейчас в Беларуси происходящее — это пик или еще нет? Думаю, у нас он еще не близок, потому что нет такого единения пока или оно носит локальный характер — Екатеринбург, Хабаровск. С другой стороны, долгая борьба в таких условиях — это тоже победа. Папа говорил мне: «Когда ты понимаешь, что сейчас ударишь, или готов, что тебя ударят, — ты уже победил, потому что дело не в том, кто лучше дерется, а в готовности к столкновению — к тебе в следующий раз уже не подойдут».
Иначе получается, что ты один раз «съел», другой — каждый из нас не раз это делал, и я тоже: включается страх за близких или просто страх. Или думаешь, что завтра концерт и ты не можешь на него прийти с фингалом — в общем, любые отговорки. Но, к сожалению, когда такое происходит, случается необратимое изменение личности. Ты становишься трусом, и тебе никому не доказать, что это не так, потому что говорить нужно будет только с собой.
— Пермь — город, который тебя формировал, как это было?
— В Перми холодные зимы, серый снег. Там классная бабушка, и она печет шаньги. А еще там совершенно другой воздух, ты это чувствуешь, уже сходя по трапу самолета, вдыхаешь, думаешь, ах ты мой хороший. Я больше всего скучаю по пермскому лесу — он совсем другой. Запах другой.
Знаешь, я работал в прокуратуре, мне там после производственной практики сказали, что для меня готовят место, и как только это сказали, мне стало так скучно, и я уехал в Москву и продолжил заниматься музыкой.
— Ты дурачишься?
— Конечно. Я шут. Во время «Пилара» (первая группа Вадика, — прим. ред.) я был повеселее. Дурацких клоунских песен хватает и сейчас, но этой весной и осенью рука не поднималась их делать, было слишком грустно. Дурацкие песни никто не любит.
— Почему?
— Я как-то сформулировал, что чувство юмора у всех разное, а тоска одинаковая. Мы сделали альбом «Кегельбан» так, что там четыре песни дурака, а последняя песня будто заколачивает гвоздик, и она супергрустная. Статистика говорит, что именно эта песня популярнее всех остальных в альбоме вместе взятых в несколько раз.
— Чему ты в последний раз сильно удивлялся?
— Наверное, когда влюблялся. Это так странно, потому что чувства каждый раз похожие, а все равно удивляешься — то ли потому что казалось, что этого уже не произойдет никогда, а оно произошло, то ли почему-то еще. Глаза сразу открываются и понятно, что жить хочется.
