Дмитрий Шуварин, ГКБ №40: «85% наших больных — алкоголики и наркоманы»

— Когда я оказалась на веранде, я подумала, что прошел дождь. Пар приняла за туман. Тогда не было понятно, что это последствия аварии. Я оказалась по голень в кипятке. На мне были высокие каблуки, поэтому я не почувствовала сразу, что вода очень горячая... Я кричала от каждого шага, буквально вопила от боли, — так рассказывала об аварии в ночном клубе «Голд» одна из пострадавших — студентка УрФУ Екатерина Комлева. Девушка попала в реанимацию с 30% ожогов тела, из них 12% — глубоких.

Врачи ожогового центра ГКБ №40 провели пять операций. К сожалению, несколько пальцев на ноге девушки спасти не удалось — было принято решение об ампутации. После 47 дней, проведенных без движения, ей пришлось заново учиться ходить… Пострадавших в пожаре в пермском клубе «Хромая лошадь» тоже могли привезти в ожоговый центр Екатеринбурга, но в последний момент чиновники направили вертолет в Челябинск. «Хотя мы их ждали целые сутки, но тогда боевое крещение нового отделения не состоялось», — вспоминают врачи.

Прорыв трубы, нарушение правил пожарной безопасности или производственной технологии, наркоманы, алкоголики, уснувшие с сигаретой в руках, обожженные на теплопроводах бездомные — в ожоговом скапливаются все нерешенные социальные проблемы. Следователи установили, что ремонт на прорвавшемся около «Голда» участке трубопровода не проводился ни разу. В «Хромой лошади», где погибли 156 человек, нашли серьезные нарушения противопожарной безопасности. Последним задержанным в этой истории стал местный глава Госпожнадзора. Трагедия в «Хромой лошади» выявила и реальное состояние здравоохранения в российских регионах. Сделано много, но этого недостаточно.

Руководитель ожогового отделения Дмитрий Шуварин проводит аутопластику — операцию по пересадке собственной кожи пациента на обожженный участок.

Некоторые больные отказываются покидать отделение, потому что после пожара им некуда идти. Есть и другая категория пациентов — люди без постоянного места жительства, у которых нет не только дома, но и одежды, документов. Эти проблемы тоже ложатся на плечи обычных врачей и медсестер. Они лечат, выхаживают своих пациентов, а потом добровольно берут на себя функцию соцработников и всем городом собирают вещи для погорельцев, восстанавливают им документы.

— Темы на форуме поднимаем: ищем, например, обувь 46-го размера, — рассказывает врач ожогового центра Михаил Птухин. — У меня пациент — бомж, конь вот такой! Не работает, нигде не живет. Приехал в трусах одних, и те сгорели. Так одевали всем городом. И люди несли мешки с одеждой в отделение, просто так…

— Но это забота соцработников — помочь с документами, одеть-обуть, найти временное жилье…
— Это моя забота, — уверен потомственный врач. — Да не только мы, наши санитарки, которые получают копейки, из дома носят, кормят их. Обычно у нас лежат долго. За это время к пациентам привыкают, всех по именам знают.

— А благодарность какая-то есть со стороны пациентов?
— Бывает иногда: уходят — уносят с собой телефоны соседей, телевизоры, ноутбуки, сапоги, шапки воровали у персонала — в благодарность, — шутят врачи.

Раяс Каримов (общий стаж хирурга — 28 лет, работы с ожогами — 21 год) ловким движением достает из тумбочки листок бумаги, на котором убористо напечатано длинное стихотворение — посвящение лечащему врачу. Также упоминается «медсестра Анечка».

— Это доцент УрФУ написала, филолог. Она меня учила, как надо лечить ожоги! — рассказывает Каримов. — Говорила: «Вы неправильно меня лечите!» Сама сняла повязки, намазалась чем-то, наложила целлофановую пленку. Под пленкой все загнило, температура поднялась. Я говорю: «Зачем вы пленкой-то оборачиваетесь? Этого нельзя делать!» А она: «Я сама знаю, как надо лечить». С горем пополам я уговорил ее снять эти целлофаны и перевязал, как надо. Когда поправилась, стихотворение мне написала. Признала, что зря учила меня лечить ожоги.

Раяс Каримов работает в хирургии 28 лет. Ожогами стал заниматься 21 год назад.

— Тяжело работать с ожоговыми больными?
— Сейчас это уже привычка, — продолжает Каримов. — Я пришел в ожоги, имея 8-летний стаж полостного хирурга. Более или менее разбираться в ожогах я стал только через 5 лет работы. Чтобы стать специалистом в какой-то области, нужно проработать 8–10 лет.

— Существуют ли сейчас материалы, которые позволяют недорого и быстро лечить ожоги?
— Фактически лекарства остаются те же. Меняется класс аппаратуры. Сейчас у нас в реанимации есть шесть респираторов. Современные аппараты искусственной вентиляции легких позволяют выхаживать очень тяжелых больных. Благодаря им мы вылечивали больных с 60–70% ожогами тела, если площадь ожога выше 30% от общей площади тела, то прогноз, как правило, сомнительный. За два года таких мы вылечили человек шесть.

— Возможно ли полное восстановление организма при поражении 95% общего покрова?
— При 95% ожоге выживание — только после солнечного ожога первой степени, и то маловероятно. У нас был один такой случай. Когда стали появляться солярии, к нам поступила девушка, дочь чиновника. Девочка приняла таблетки «Пувален» — для лучшего загара. По инструкции, можно принимать только одну таблетку раз в два-три дня, но она выпила 2 или 3 таблетки и пошла в солярий. Получила ожог 85%, 1–2 степени. Она была в крайне тяжелом состоянии, на искусственной вентиляции, но мы ее выходили. После этого началось большое разбирательство. Кстати, из-за «Пувалена» к нам поступило сразу три пациентки. Потом таблетки запретили. Это было где-то в 1996–1997 году.

Дмитрий Шуварин, заведующий ожоговым отделением ГКБ №40: «В ожоговом — кропотливая, нудная, тяжелая, грязная работа — надо работать с кровью, с гноем. Никто из молодых докторов всю жизнь заниматься этим не хочет».

— Каков процент летального исхода в отделении? Что вы говорите родственникам пациентов, которых не удается спасти?
— В год, по статистике, у нас умирает как минимум 30 пациентов. Когда говоришь родственникам, что их сын или отец, скорее всего, умрет, потому что получил травмы, несовместимые с жизнью, они не верят, — говорит Каримов. — Раньше, когда был областной ожоговый центр, мы ездили на консультации в область. Пациент на искусственной вентиляции, ожог 90% от общей площади тела, фактически нетранспортабелен. Ты приезжаешь, потому что родственники требуют, чтобы приехали доктора из Свердловска-Екатеринбурга. Приезжаешь, смотришь и говоришь, что сделать больше ничего нельзя. Выходишь из палаты, и тебе чуть не в колени падают: «Ради бога, сделайте хоть что-нибудь, возьмите его себе в Екатеринбург!» А ты прекрасно знаешь, что его уже не спасти. И надо им так ответить, чтобы они поняли, что сделать ничего нельзя. Потом я узнал, что после моего отъезда через 2–3 часа больной умер. Вот это самое тяжелое.

— Вот сколько мне лет? 48. Голова, посмотрите, какая. А почему? — говорит глава отделения Дмитрий Шуварин, показывая на седину в волосах. Он только что пришел из операционной. — Вот от этого мы рано и седеем. Работа такая.

Врачи ГКБ №40: «Мы не делаем операции, когда можно выйти, вытереть пот со лба и сказать: «Будет жить!» — как в кино. Тут великим хирургом не станешь. Станешь просто пахарем. С пациентами надо работать, их выхаживать. Это как наказание, добровольное самоистязание. Но кто-то ведь это должен делать!»

— А молодые специалисты идут работать в ожоговое отделение?
— Никто не идет. У нас работа — хирургическая, — продолжает Шуварин. — Но вы же видели, какая хирургия — главное, не прооперировать больного, а выходить его. А молодежь не хочет тяжело трудиться и выхаживать больных. В обычных хирургических отделениях они пришли, прооперировали и забыли о нем. Его через 3–5 дней выписали — следующий! Поступил пациент с аппендицитом из неотложки — его прооперировали, через 3–5 дней он уже дома. Больше ничего не нужно делать, только маленькую повязочку поменять. А вы видели, какие повязки мы накладываем на больных? Практически всего заматываем. Вот я вышел из операционной — мокрый весь. В ожоговом — кропотливая, нудная, тяжелая, грязная работа — надо работать с кровью, с гноем. Михаил Игоревичу (Шуварин показывает на врача, сидящего в противоположном углу кабинета) — 44, Раясу Рахимжановичу — 52, мне — 48. Все с высшими категориями, со стажем больше 20 лет. Ни одного нет молодого.

— Как вы считаете, ваш труд оплачивается достойно? Может, в этом причина?
— Сейчас все говорят, что средняя зарплата у медицинских работников — 30 тысяч рублей. Да, она 30 тысяч есть. Но чтобы эти деньги заработать, я должен дежурить на 3 ставки. Если бы я только днем работал, с 8 до 16 часов, я бы получал зарплату 12,5–13 тысяч. Вот на такую зарплату проживешь? И чтоб получить эти 30 тысяч, я беру 8 суточных дежурств в месяц, еще на полставки веду реанимацию и полставки в поликлинике. И из этих восьми дежурств у меня 3–4 — воскресные дежурства, 24 часа, которые оплачиваются как за два дня. Да, выходит 30 тысяч. Когда молодежь узнает, сколько они будут получать и сколько им надо проводить на работе времени, они говорят: нет, мы другое место поищем. И после института уходят в околомедицинские компании. Я думаю, что в скором времени в медицине наступит кризис, потому что сейчас работают одни пенсионеры, — рассказывает Каримов.

— Слушайте, давайте быть объективными, — говорит Михаил Игоревич, который все это время внимательно следил за ходом разговора. — За последние 20 лет, сколько я работаю, сейчас ситуация с заработной платой лучше. Никогда таких зарплат не было. Сами видите: и обстановка у нас в отделении какая — чисто и окна не разбиты, и зарплата у меня не 10–15 долларов, как было в 1995 году.

«Раньше, когда был областной центр, мы ездили на консультации в область. Пациент на искусственной вентиляции, ожог 90% от общей площади тела... «Ради бога, сделайте хоть что-нибудь, возьмите его себе в Екатеринбург!» — родственники чуть ли не в ноги падают. А ты знаешь, что его уже не спасти. И надо им так ответить, чтобы они поняли, что сделать ничего нельзя».

— Что нужно сделать, чтобы избежать этого кризиса в медицине?
— Зарплата и жилье, — уверенно говорит Шуварин. — У нас за это время ничего не изменилось. Социальные льготы для бюджетников и зарплата, на которую можно прожить. Молодой доктор приходит из института, он получает 4,5 тысячи рублей. Плюс столько же он может надежурить. Но на 9 тысяч разве он проживет? Молодой специалист — это человек 23–25 лет. Он женился, у него появился ребенок, ему выдали диплом. Сказали: «Иди работай». Он пришел и 10 тысяч получает.

— А что бы вы сказали молодым людям, студентам, которые действительно хотят работать в больнице?
— Ребята, готовьтесь и терпите! Лет 10 у вас нормальной зарплаты не будет.

«Большинство наших больных — алкоголики, наркоманы. Иногда с одного адреса по 3-4 человека привозят. Как правило, все они ВИЧ-инфицированы, у всех гепатиты В, С. Мы это видим сразу. Если один раз увидеть наркомана со стажем, то никогда не забудешь», — говорят врачи.

— Как повысить профессиональный имидж врача в России, чтобы люди охотнее шли в профессию?
— Вы такие вопросы решаете глобальные, — отвечает Шуварин. — Вы опуститесь на землю. К любому доктору подойдите и спросите: что вас больше всего в жизни волнует? Престиж профессии или зарплата, есть ли детский сад у ребенка, на какой машине он ездит? Вот что доктор в первую очередь ответит? Меня сейчас престиж специальности, честно говоря, не волнует. Я думаю, как мне заплатить за коммунальные услуги, как выплатить кредит за машину и чтобы у моего ребенка был детский сад.

— Конечно, надо, — не сомневается Каримов. — Вот пример: у нас говорят — собирай денег на лечение за границей. А что, наши хирурги не могут оперировать? Да отправьте вы врачей за границу на те же самые специализации, и все эти операции можно будет делать здесь. Эти операции будут бесплатными для пациентов…

— Вас задевают многочисленные новости в СМИ о врачебных ошибках?
— Это не те новости, которые надо обсуждать, я вам честно говорю, — начинает Шуварин. — Понимаете, у всех случаются ошибки. На своем веку я двоих докторов помню, которые спились. Во врачебной среде, как и везде, есть разные люди, которые в силу каких-то причин опускаются, идут по наклонной, пьют, даже наркотики употребляют. Все может случиться в жизни. И врачебная ошибка, и халатность. Но ни один врач никогда пациенту не подумает сделать плохо. Врач или неграмотен, или он что-то где-то просмотрел, или он не подумал, что может что-то случиться с пациентом, но не хотел он вреда этому пациенту, не хотел!

Дмитрий Шуварин: «Я 12 лет потратил, чтобы стать врачом. В середине 90-х у меня ничего не было. В это время мои ровесники, занимавшиеся бизнесом, ездили на мерседесах, стреляли друг в друга, зарабатывали баснословные деньги, могли себе позволить съездить за границу и купить там машину. А я работал за 20–30 долларов в месяц».

— А почему вы решили стать врачом?
— Я хотел быть врачом с детства. Я 12 лет потратил, чтобы стать им. Сначала закончил медучилище, служил в армии… Но когда я проработал 3 года, то задумался, ту ли я специальность выбрал. На дворе была середина 90-х. У меня ничего не было: ни детского сада для ребенка, ни жилья. В это время мои ровесники, занимавшиеся бизнесом, ездили на мерседесах, стреляли друг в друга, зарабатывали баснословные деньги, могли себе позволить съездить за границу и купить там машину. Я работал за 20–30 долларов в месяц. А они могли мне пачку долларов показать, говорили: «Ты неудачник». Но почему-то я остался в медицине. Меня никто не заставлял, и у меня в роду никого медиков не было. У Михаила Игоревича хотя бы есть мать и отец — врачи…

— Деньги? Да, естественно, деньги нам нужны, а как нет? — подхватывает тему Михаил Игоревич. — Я вот что хочу сказать: мы работаем в лучшей городской больнице. Вы пойдите в 23-ю, в 20-ю, в 14-ю, где стены ветшают…. Да, я не делаю такие операции, когда можно выйти, вытереть пот со лба и сказать: «Будет жить!» — как в кино. Я не пересаживаю сердце. Тут великим хирургом не станешь. Ты станешь просто пахарем. Мы самые обыкновенные врачи. Без кандидатских и докторских диссертаций. Изо дня в день делаем простую, рутинную работу. Наше отделение — бюджетозатратное. У нас — 85% лежат алкаши, наркоманы. Вот с ними надо работать, их выхаживать. Для кого-то это как наказание, добровольное самоистязание. Но кто-то ведь это должен делать!