Жизнь студенческая: как не дрогнуть, разрезая человека

— Интерн Татарникова, — иронически называет меня главный редактор 66.ru Богдан Кульчицкий.
Я студентка журфака и стажируюсь на портале уже полгода. С января рассказываю о жизни и грезах уральских студентов. Обошла уже множество общежитий. Везде одно и то же. Самые интересные мы показывали. После встреч с брутальными горняками и нежными физтеховцами захотелось узнать, как закаляется хирургическая сталь.

Я выросла в семье врачей и долго не могла понять, почему дед любил работать в морге. Мы решили пообщаться со старшекурсниками и прочувствовать на себе, через что должен пройти восемнадцатилетний молодой человек, чтобы стать жутким патологоанатомом. Но в общагах медака тоже скучно и обшарпано. Поэтому мы застали студентов в более интересном интерьере.

Кафедра анатомии УГМА находится недалеко от Объездной, на Онуфриева, 20а. По планировке — типичная средняя школа. Только вместо бегающих первоклашек в коридорах стоят препараты в формалине. Препараты — человеческие части тела. А формалин — жидкость, которая не позволяет разлагаться, например, вот такой руке.

Надеваю белый чепчик и взятый напрокат халат (10 рублей) — и меня не отличить от студентов медака. Где-то в коридорах меня должен ждать Саша, студент-старшекурсник. Жду разговора о разрезанных лягушках, жутких практиках и рано наступившем равнодушии.

Навстречу мне выходит накачанный парень в футболке с глубоким (на мой взгляд) декольте.
— Привет. Пойдем лучше в столовую, а то на кафедре меня не любят.
Столовая в этом корпусе не обновлялась с совковых времен. Только поставили маленькие пластмассовые столики, которые дрожат от малейшего прикосновения.

Саша просит меня не фотографировать лицо, боится последствий. Здесь традиционно работает правило: все, что происходит в медакадемии, остается в медакадемии. Клятву Гиппократа студенты еще не давали и бумаг о неразглашении не подписывали. Но такая секретность привычна для УГМА. Стоит вспомнить историю 2012 года, когда в лесу нашли бочки с эмбрионами, которые исследовала сотрудница медакадемии. Администрация вуза так и не дала журналистам внятных объяснений произошедшего.

— Чем врач отличается от обычного человека?
— В принципе, ничем. Кроме того, что он жизни спасает регулярно.

— Как так? Ты же можешь разделать труп человека или разрезать живого — и у тебя ничего внутри не дрогнет.
— Многих поначалу еще как трогает. И в обморок падают. Стресс понижает давление. Упало давление — рухнул в обморок. Так бывает не только от трупов. У нас в группе девушка сразу упала, когда вынесли плаценту роженицы. Просто со временем такое состояние пропадает.

— Такая реакция — это показатель того, что в профессию лучше не идти?
— Каждого нормального студента начинает отталкивать то, что он видит. Все равно противно. Но со временем все становится в порядке вещей. Ты можешь пару раз отключиться, а на следующих операциях стоять в первых рядах.

— Через какое время становишься толстокожим?
— Месяц-два. У кого-то полгода. То есть большинству первокурсников уже после первого семестра ничего не страшно.

— Ты смотришь на кости и органы бомжа, которые плавают в формалине, и его не жалко?
— Их изначально не жалко. Сюда привозят только тех, кто не имеет родственников, это в основном бандиты. То есть только низшие социальные слои. Здесь никого из нормальных людей в принципе не может быть, одни татуированные зэки.

— Но для вас же все люди должны быть одинаковыми.
— Это бесспорно. Но тот факт, что они в прошлом были бандитами, убивает всю жалость. Патологоанатомам вообще без разницы, иначе работать не смогут. Они рядом могут спокойно пообедать. Врачи делятся на две категории: брезгливые и небрезгливые. Кто небрезгливый — идет в хирургию. А брезгливые — в терапию. Урологами и гинекологами становится кто-то промежуточный.

Саша смотрит в глаза немигающим взглядом. Его представляешь, скорее, на рейве, чем в палате среди охающих бабушек. Хирургия ему чужда. Когда он говорит, что пойдет в терапию, уточняет, что, скорее, станет кардиологом или узистом.

Когда я морально готовилась к походу в анатомичку, расспрашивала сестру о прелестях врачебной учебы. Она учится в питерской медакадемии. Как подтвердил мне Саша, курс хладнокровного медика студенты всех вузов проходят примерно одинаково.

— Сначала полтора года трясешь отрубленными частями тела. Учишь руку — держи руку, тщательно отпрепарированную, со всеми мышцами, соединениями, нервами — развлекайся! Потом режешь сам. После этого стали хохмить на тему смерти. После урологии и гинекологии потеряли всякий стыд. Далее год отрабатываешь всякие ампутации на жалком-несчастном тельце, соединяешь кишки с желудком. В перерывах рубишь лягушек и кроликов (на моей совести пять пушистиков).

Слышала про синдром профессионального выгорания? Думаю, что наш прославленный цинизм — это что-то вроде защиты. Когда видишь недельные трупы и смерть по пять раз на дню, ковыряешься в кишках, слушаешь маразматических бабулек, когда работаешь с урологическими или гинекологическими больными, то… ну не то чтобы ничего святого не остается, просто под другим углом смотришь. То, что для одного — трагедия, для тебя заурядный случай из практики.

Мы с Сашей идем прогуляться по корпусу. В переходах стоят каталки, а на стенах висят списки вопросов к экзамену. И везде — цитаты Пирогова о врачебном долге.

— Почему так мало людей остается в профессии?
— Очень высокая конкуренция. Зарплата же зависит от места работы. У многих родители — врачи, они выбивают хорошие места. А кто остался — попадают в тяжелые условия. Работать приходится сутками, постоянные дежурства, а оклад маленький. Плюс постоянная психологическая нагрузка с пациентами. За 15 тысяч никто не хочет так работать.

— Опубликовали данные, что средняя зарплата врача в Екатеринбурге — 54 тысячи.
— Как обычно, сложили верхушку и низший уровень. В больницах можно посмотреть оклады медсестер. Если медсестры в больнице №40, как мне говорили, получают под 40 тысяч, у медсестры где-нибудь на Эльмаше зарплата 10–15 тысяч. То есть в среднем и получится, что они обе зарабатывают по 25.

Кто-то идет в медицину, но потом понимает, что это не его. Доучивается и уходит. В основном это девушки. Когда ты думаешь, что будешь врачом — это одно, а когда ты начинаешь учиться и все это видишь вживую — это совсем другое. Ожидаешь всего и сразу, а по факту — ничего и долго. Врач без связей может добиться хоть чего-то только к 30–35 годам.

— Тебе тоже было противно, раз ты выбрал нехирургическую специальность?
— Мне не противно. Я стоял на операции, просто не впечатлило. Я понимаю, что мне это не приносит удовольствия, следовательно, я не добьюсь высоких результатов. Настоящий хирург должен получать от операций как можно больше кайфа. Надо сделать так, чтобы человек жил дальше и качество жизни было высокое. Операция — это не тяп-ляп, скорее сделать и отпустить.

— То есть дело в ответственности?
— И в ней тоже. У нас спор был, какие врачи самые главные. Многие считают, что это хирурги, а остальные вообще не люди. Я считаю, что любой врач, даже терапевт, выполняет очень весомую работу. И его значимость не меньше. Если терапевт назначит неправильное лечение, пациент может просто умереть. Кардиолог поставит неправильный диагноз — тоже смерть.

— А вообще, мы обычные студенты, только со своей спецификой, — Саша подводит итог и замолкает. Я понимаю, что на этом разговор о медицине закончен.

Вижу, что ему действительно неприятно, когда врачей называют бездушными. Несколько минут мы разглядываем препарат с тремя новорожденными. Потом он провожает меня к выходу. По пути я интересуюсь, любит ли он фильмы ужасов. Саша называет «ненастоящими» фильмы «Пила», «Пункт назначения», «Звонок». Его пугают только психологические триллеры.

Текст и фото: Ольга Татарникова