Поэт Казарин — о поэте Кормильцеве и военных лагерях. Публикуем интервью из новой книги о Свердловском рок-клубе

Портал 66.ru начинает публиковать главы из неизданной книги «Истории Свердловского рок-клуба», в которую вошли интервью с героями одноименного документального фильма Олега Раковича и Александра Рожкова. Фильм, в съемках которого приняли участие как ветераны свердловской рок-сцены, так и молодые группы, состоит из трех частей: «За рок», «Зря, ты новых песен…» и «Вам Бы Там Бы». Презентация последней части прошла летом прошлого года в Екатеринбурге. Книга появилась в этом году, но, как говорится во вступительном слове, работа над ней велась с 1981-го (именно в это время состоялся первый фестиваль Свердловского рок-клуба). Тексты (по сути, расшифровки видеоинтервью) публикуем дословно и без редактуры.

Первое интервью — с поэтом, лингвистом, профессором филологического факультета УрФУ Юрием Казариным, другом Ильи Кормильцева. Казарин вспоминает, как в конце мая 1981 года, после защиты диплома, бывший студент Илья Кормильцев отправился на обязательные военные сборы, а уже 6 июня того же года Сан Саныч Пантыкин открыл рок-фестиваль на приз САИ строчками Кормильцева: «Пожиратель всех страстей, скорбей, суеты Ждущий за столом приправ к еде — это ты…»

— Как познакомились поэты Кормильцев и Казарин?
— С Ильей мы познакомились на военной кафедре, занимались там, на Ленина, не помню номер, 13, наверное. Ленина, 17 — КГБ, а мы дальше, 13 — отдельное маленькое здание было, убогое достаточно. Особнячок такой, внутри стоял в полный рост маленький Ленин, была картина, маслом писаная, «Дубовая роща», как на всех военных кафедрах, подаренная выпускниками. Илья был неприметный студент, он был достаточно высок ростом, и телосложение у него такое было, среднее, я бы сказал. Круглое лицо, такое деревенское, но очки делали его похожим на Заболоцкого Николая Алексеевича, такого замечательного русского поэта.

Он был весь самоуглублен, как бы в себя всё время смотрел. Он вообще не смотрел в мир, мне всегда так казалось, потому что я всегда наблюдал за людьми, как все художники присматриваются, что за человек, как он смотрит, как слушает, как пишет, говорит.

Илья был молчаливый человек, в компаниях таких, в коллективах. У нас был взвод отдельный, взвод был сборный, страшный взвод. Туда собрали химиков, биологов, филологов, математиков и механиков. Пять специальностей, все разные люди, все абсолютно не совпадающие ни по интересам своим, ни по положению в обществе, всякие были, и сынки номенклатурные, и крестьяне.

Илья оставлял впечатление человека наособицу — он всегда был один. Он ни с кем не общался, это точно. Разговаривал, отвечал на вопросы, а близко — нет. У него всегда наблюдалась, во время учебы по крайней мере, такая равнодушная брезгливость к тому, что его окружало.

Вот этот официоз условный этой кафедры военной. Эти офицеры ненастоящие, потому что они преподавали гражданским мальчишкам, которые в армии не были в основном. Почти никто в армии не служил. И эта брезгливость, она была не обидная такая, не ненависть или отторжение такое, а просто неприятие существующего порядка, такого, какой он есть, и сразу оценка соответствующая — такая интеллигентски окрашенная брезгливость. Когда видишь неприятное такое и это исправить невозможно, а оно есть в природе.

Как слизняк ползет — и ничего с ним не поделать, так и Илья принимал всю эту военную мишуру, ерунду. На самом деле ничему нас там, конечно, не научили. Я-то в армии служил, знал, а вот ребятишек этих, пацанов, сколько им там было, 19–20 лет, их — ничему. И пока мы тут ходили раз в неделю на эту кафедру, Илья был абсолютно неприметен, никто не знал, что он занимается стихотворчеством каким-то, текстописательством, общается с музыкантами — вообще никто этого не знал.

Голова у него была крупная такая, большая, что вызывало иногда у меня такие подозрения, что человек достаточно умный и самостоятельный. Но поскольку он был химик, а для меня химики — люди совершенно непонятные, так же как Эйнштейн какой-нибудь, играющий на скрипке и придумывающий фокусы с космическими кораблями.

А сближение, не товарищество даже, а коммуникативное, мы стали общаться, это когда нас погнали, 30 или даже 29 мая 1981 года в лагеря. В военные лагеря, на три месяца, партизанами. После этого нам должны были выдать диплом и книжки офицеров запаса. И, поскольку я был единственный служивший в армии, меня — бумс! — и поставили командиром взвода.

Моей задачей перед этими пацанами, а я был старше на много лет, было не допустить, чтобы они там плакали, им там плохо было, они любили куда-нибудь уходить, уединяться. Илья постоянно уходил в малинник. У нас там рядом был малинник, в лесу. Мы жили в лесу, три ряда палаток. У меня было три палатки — три отделения, три палатки. Илья жил во второй платке, второе отделение. Это была такая яма вырытая, забетонированная, были сделаны нары, настилы из досок и на них спали, а сверху тент натянут — и всё. Такая палаточка была. В ней было ужасно холодно по ночам. Поэтому все спали рядком, прижавшись друг к другу, поворачиваясь по команде «нале-во», «напра-во» (улыбается).

Илья очень часто уходил, я замечал, потому что я вообще следил, чтоб никто не убежал, потому что, если человек сбежит, могли быть большие у него неприятности. Там почему-то большие кусты росли, высокая малина была, и он туда уходил, а у меня там была водка спрятана, бутылок 10–12 было закопано. Это чтобы я мог выменивать курсантов из других вузов, там упивцы стояли, горняки и консерватория. И когда я на выходные отпускал кого-то в самоход, домой на пару дней, я брал на вечернюю поверку кого-то из УПИ или из Горного, брал две бутылки водки и искал кого-то похожего на моего отсутствующего, в бегах находящегося товарища. Просто литр водки отдавал, забирал с собой этого парня, он говорил в нашем строю «я!» и шел обратно, в расположение свое.

Илья ничем не выделялся, он не был каким-то последним или идиотом, а там были всякие, например — полные бытовые идиоты, хотя они хорошие люди. Был К. такой, а там несчастье случилось, пока мы там служили, на Илью подействовало страшно. Он замолчал совсем, это произошло где-то после двух месяцев нашего там пребывания. Застрелился у нас там парень из другого взвода, слава богу, не из моего. Были стрельбы боевые из пистолета Макарова, а мои бросали гранаты рядом, боевые наступательные гранаты. Мы бросаем, гранаты — «бум, бум» — взрываются, а там — «пух, пух» — стреляют. И вдруг — «бум, К. застрелился».

Парень математик был, какая-то несчастная любовь или аспирантура там, не знаю, но после этого все, кто впервые столкнулся, смерть, да, была прямо на глазах, все это видели. Человек выстрелил себе в висок, упал и дрыгал там ногами. И я первый подбежал, пока мы там пытались, а что — выстрел в голову — и всё.

Илья это тоже видел, как и все остальные, и после этого, как мне кажется, сильно повзрослел, стал другим совершенно человеком. Все стали другими, офицеры стали другими. Я помню, наш полковник три дня сидел, обхватив голову руками, в курилке, не поднимаясь. Хотя он не нёс прямой ответственности за самоубийство. Илья всегда был один, я не помню, чтоб он с кем-то там общался. А на меня посматривал с неодобрением с каким-то, если не с презрением.

Мне кажется, у Ильи всегда было такое отношение к официозности, к государственности, к власти, к порядку любому, было отношение отрицательное. Это, наверное, правильно, и я уже прожил достаточно долгую жизнь и понимаю, что я ненавижу порядок любой, лучше жить особняком где-то в деревне, что я сейчас и делаю.

Илья был надежный человек, когда дело касалось дежурства, а там были все-таки дневальства, оружие сдать-получить или боеприпасы, а это очень серьезное дело, всё боевое, не дай бог пропадет цинк, а цинк — это коробка, набитая несколькими сотнями патронов, Илья это делал нормально, без отвращения или какой-либо там коннотации.

Он прекрасно знал, что я пишу стишки тоже, сочиняю, а я знал, что он, через Сашку Калужского знал, что он пишет для рокеров, а мы кого знали — «Наутилус», ДДТ, «Кино», никаких не было Киркоровых и поющих там… трусов, всё было благороднее, талантливее, прямее, образнее… Я иногда уединялся, пописывал, но я никогда не видел, как он там пишет стихи. Видимо, Илья тоже где-то прятался со своими блокнотами или куда он писал стихи, но он точно писал, я знаю, я таких людей вижу сразу, определяю моментально.

Был он, кстати, очень чистоплотным, не ходил как все такие мальчики домашние, которые, попадая в такую среду мужского, армейского или тюремного сообщества, — они как-то опускаются, ходят, сопли по ветру, грязные штаны, рваные ботинки. Илья был очень аккуратен, но несуразен, как на Заболоцком на нем всё так сидело (разводит руками пространно, объемно). Он очень похож на Заболоцкого, того называли писатель-бухгалтер, тот всегда с портфелем ходил, в очочках круглых, лицо круглое, крестьянское.

У Ильи не было лицо породистое, оно было простоватое. И так же на нем сидело всё, как чужое. А у нас была форма 1943 года — гимнастерки, галифе, сапоги полукожаные-полубумажные, пилотки. Те самые, Второй мировой войны. Он выглядел несуразно во всем этом и одновременно напоминал персонаж из фильма «Они сражались за Родину», которого играл Бондарчук (старший).

Очень похож: молчаливый, здоровый дядька, который попал не в свою среду, не в свою тарелку, но должен в ней находиться и что-то делать, прежде всего чтобы выжить самому.

Илья никогда у меня не отпрашивался в такую вот самоволку, разрешённую мной самоволку. Без разрешения моего никто не ходил, я бы убил на фиг, потому что наказали бы весь взвод — чего-нибудь там копали бы, бегали как идиоты, погибали бы в противогазах. А Илья ни разу не попросился, все три месяца просидел там.

Он был сильный человек, внутренне, интенционально, а интенция — это направленность личности на какую-то деятельность, она в нем была. Чувствовалась.

И последнее, что я хотел сказать: у него всегда тоска в глазах была. Когда кто-то ржал, смеялся, анекдоты, приколы — он в сторону отходил. Избегал коллективных развлечений…