«Меня зовут Андрей Павленко, мне 39 лет. В настоящее время я являюсь руководителем онкологического отделения крупной университетской клиники в Санкт-Петербурге. Две недели назад, даже 2,5 недели назад, я узнал, что у меня агрессивная форма рака желудка.
Последние двое суток выдались не очень простыми, учитывая, что меня посетило довольно серьезное осложнение химиотерапии. В понедельник был очень насыщенный день. Придя в клинику, учитывая, что у нас планировалась сигмавидная резекция 12-перстной кишки, я рассчитывал дать эту операцию выполнить моим коллегам, просто стоя у них за спиной. Все получилось, мне было радостно наблюдать за этой хирургией. К обеду появилась температура 37,8, и я понял, что мне надо эвакуироваться домой, и я уехал.
Уже в пути, в дороге, меня накрыл жуткий озноб, я даже хотел остановиться на обочине, но, приехав домой, запарковался, пришел и упал под два одеяла. Померив температуру, понял, что это началась фебрильная нейтропения. Лихорадка достигала 39,2–39,3. Была такая мысль, что, может быть, в этом огне сгорит и часть опухолевых клеток… Такая обывательская надежда внутри меня теплилась, поэтому я довольно неплохо переношу, оказывается, высокую лихорадку.
Что важно в этот момент для пациента? Это оперативная связь с доктором, потому что такая ситуация может требовать немедленной госпитализации. И я четко знал, что мне нужно контролировать пульс, дыхание, выпитое количество воды и объем диуреза (то количество воды, которое я выделяю). По тем показателям я был довольно приличным, то есть, в принципе, никаких признаков органных нарушений у меня нет, и я готов продолжить лечение дома. К вечеру, уже, наверное, часам к 12, температура начала падать, и я понял, что можно спокойно ложиться спать.
Мне повезло, на самом деле. Учитывая, что я довольно часто появлялся у себя на работе и в реанимации, у меня были все шансы поймать больничную инфекцию. В этой ситуации бороться пришлось бы, наверное, другими препаратами. Последние два дня вел себя как амеба. Понятно, что с сыном большую часть дня проводил, с дочкой, фильмы смотрели. Мозг — очень энергозатратный орган. Поэтому решил его минимально задействовать, чтобы максимально сохранить энергию, на улицу не ходил.
***
Сына хотел давно, и дочкам очень рад, потому что это папины дочки — они как хвостики. А этот — пацан-пацан. Причем я рад, что он у меня не появился сразу, потому что старшая выросла без меня фактически. Пока период становления — и так далее… она видела меня по вечерам спящим. Даже есть такая фотка в семейном альбоме, когда папа приходил с дежурства, папа спал, а она на мне скакала. Она оборачивается — о, папа, как обычно. И она фотографирует меня — папа в обычном своем состоянии…
Я думаю, что на следующей неделе мне придется бриться, я к этому готов, у нас в семье все мужчины будут бритые. У нас так получилось, что отцов нет. Из мужчин я, мой младший сын и деверь — муж моей сеструхи. И он лысый, сын лысый, и я буду лысый. Забавное будет зрелище.
***
Когда больной слышит от доктора о том, что нужна химиотерапия, как правило, он ассоциирует это с каким-то запущенным заболеванием, и, как правило, это действительно так. Потому что мы начинаем с химиотерапии в ситуации, когда болезнь уже довольно продвинутая, то есть стадия не ранняя, и, безусловно, это всегда больного настораживает и иногда даже заставляет паниковать. Возникают те вопросы, которые могут возникнуть в мозге у другого человека.
«Доктор, я умру?» — этот первый вопрос не стоит задавать доктору, потому что все мы рано или поздно с вами когда-нибудь умрем. Доктор не сможет вам ответить или ответит так, как я сейчас вам ответил. Поэтому правильные вопросы следовало бы, наверное, озвучить таким образом: «Доктор, а почему мы начинаем лечение с химиотерапии?» Грамотный доктор вам должен объяснить, что, несмотря на отсутствие отдаленных метастазов, у вас имеется распространение опухоли через всю стенку, или имеются все признаки увеличения лимфоузлов, которые прилежат к вашей опухоли. И в этой ситуации, чтобы достичь наилучших результатов, вам целесообразнее начинать лечение именно с химиотерапии.
Я говорю сейчас о моей ситуации — о раке желудка, где предоперационная химиотерапия является стандартом и уже при довольно продвинутых стадиях заболевания. Этот вопрос вы должны задать, и вы должны услышать ответ. Не так, что так положено и так принято, а именно вот такой развернутый ответ должен дать вам доктор и обосновать начало лечения именно с химиотерапии.
Мой шанс только в хорошем прохождении химиотерапии. Если мне удастся выдержать четыре курса классической агрессивной химиотерапии, то опухоль уменьшится, увеличатся шансы на радикальную операцию и пятилетнюю выживаемость. Если опухоль отреагирует плохо, дальнейшее хирургическое лечение абсолютно бесперспективно. И я для себя решил, что, пожалуй, откажусь от дальнейшей паллиативной химиотерапии, потому что я бы хотел максимальное количество времени быть в работоспособном состоянии.
Я готовлю себе тотальный бэкап. Это произойдет, если я действительно пойму, что не смогу выйти на работу уже никогда. Такой вариант весьма возможен, и я его прогнозирую. Поэтому есть несколько людей, с которыми я уже разговаривал и которые дали мне согласие о приходе в клинику на постоянной основе в качестве руководителя онкоцентра.
Много профессоров бесплатно практически не оперируют — 150–200 тысяч и выше. В зависимости от платежеспособности человека и до бесконечности… от миллиона до полутора. Я такой человек, который оценивает это крайне отрицательно, я не беру денег с больных, но я не могу осуждать людей, которые пытаются жить хорошо, имея полный набор или арсенал профессионала.
Я против вымогательства. Что это значит? Обычно, если ты правильных понятий, то ты говоришь — моя операция ничего не стоит, но если вы хотите меня благодарить, то когда будете уходить из клиники, можете принести мне благодарность, желательно в конверте. Если так говорит доктор, осуждать его сложно, правда. Он сделает тебе бесплатно, и операция не будет плохого качества. Но ситуация, которая складывается в РФ, где доктора не получают много денег, но всем, как говорится, хочется жить хорошо. Поэтому, видимо, это неизбежное зло. Но если доктор говорит, что я вас не буду оперировать, если вы не принесете мне в конверте какую-то сумму, то это категорически невозможно. На мой взгляд, за это просто нужно сажать в тюрьму, это откровенная взятка.
Но мой суммарный опыт, я думаю, что это может быть 400 или 500 гастроэктомий. Ну, это нормально, учитывая, что в диспансере я очень много оперировал. Я понимаю, что мне придется ограничить себя определенными диетами и препаратами. Я встречался со своими больными, которые совершенно спокойно вели нормальный образ жизни. Безусловно, они определенным образом модифицировали свою модель поведения, ту же диету, но это не лишало их тех радостей, которые присутствуют в жизни любого человека.
Фактически ничего не изменилось с момента СССР. Мне кажется, что даже программа старая осталась. С легкими видоизменениями, фоном в доказательной медицине. Когда я учился, нас никто не учил (англ. Термин) — это то, что, как говорится, пришло уже со временем практики, когда я начал практиковать. И я понял, что у меня нет ответов на вопросы, которые я задавал, и я понял, что могу получить эти ответы, только изучив литературу.
Считайте это хроническим экспериментом. Я хочу, чтобы вы максимально были информированы о своей болезни, чтобы вы знали о всех возможных осложнениях, которые вас могут ожидать, и я максимально открыто хочу вам рассказать, как с ними бороться.
Моя первоначальная мысль была, когда мне озвучили этот диагноз, — поскорее уберите это из меня. «Доктор, вырежьте это из меня!» — как говорят наши больные. Но потом, подумав, реально проанализировав ситуацию, я понимаю, что мне проще спросить у самого себя, насколько я ухудшу свои шансы на благоприятный исход».
Публикуем расшифровку монолога.