«Каждый неизбежно туда вернется». Ольга Романова — о том, почему тюрьмы не изменились со времен ГУЛАГа

Ольга Романова основала «Русь Сидящую» в 2008 году как неформальное объединение граждан, чьи родственники находятся в тюрьмах. В 2014 году движение зарегистрировало «Благотворительный фонд помощи осужденным и их семьям», и уже спустя четыре года он подал заявление на включение в список НКО-иноагентов, так как «Руси Сидящей» выделили грант Евросоюза на открытие в российских регионах «юридических клиник» для помощи незаконно осужденным. В 2017 году после серии обысков и заведения уголовного дела Ольга Романова уехала жить и работать в Германию. Мы поговорили с Ольгой об устройстве уголовно-исполнительной системы в России и о том, что необходимо сделать, чтобы она исправляла, а не калечила людей.

Трагедия в Асбесте произошла 12 ноября. Одиннадцатилетняя Полина пропала, не вернувшись домой с прогулки. Вечером того же дня ее родители подали заявление в полицию. Девочку искали двое суток и нашли тело ребенка 15 ноября: его бросили за газовой трубой и накрыли ветками. Подозреваемого нашли практически сразу — это мужчина, который недавно освободился из заключения. Полжизни из своих сорока лет он провел за решеткой, его судили за убийство, разбой, кражу и незаконный оборот наркотиков. Он вышел из тюрьмы в феврале этого года.

Интервью получилось довольно длинное. Если сейчас у вас нет времени читать его целиком, вот кратко его содержание:

1. Процент рецидивов в России считают по-разному, но если учитывать всех, кто в течение жизни совершает второе преступление, получается 93% — то есть практически каждый первый возвращается в тюрьму.
2. Российские тюрьмы созданы по принципу ГУЛАГа, и с того времени в нашей системе мало что поменялось. Чтобы произошли кардинальные изменения, тюрьма должна стать гражданской, а исправлением человека нужно заниматься не военным, а учителям, психологам и другим компетентным специалистам.
3. Например, в Скандинавии преступнику дают второй (третий, четвертый) шанс, направляют в тюрьмы специалистов, предлагают заместительную терапию наркопотребителям и учат человека самостоятельно заботиться о себе, а еще выделяют жилье после освобождения. Именно поэтому показатель рецидивов там 16% против наших 93%.
4. Сейчас российская пенитенциарная система тратит огромные деньги, но не на поддержку людей, а на поддержание устаревшей инфраструктуры, хотя по большому счету в этом нет никакого смысла.
5. Смертная казнь не решит проблему. Как минимум потому, что в российских тюрьмах нередко находятся осужденные без вины, и нет гарантии, что не погибнет невиновный человек.
6. Чтобы тюрьмы выпускали не преступников, местная власть, пенитенциарная система, госструктуры — все должны работать заодно и быть человекоориентированными.

«Такую систему показывают в музеях, а у нас она существует до сих пор»

— Ольга, насколько мне известно, мужчина, совершивший преступление в Асбесте, половину жизни из своих сорока лет провел в тюрьме. Он освободился в феврале этого года и уже через несколько месяцев все повторилось.

— Есть такой коварный показатель, он называется «процент рецидива»: его не любят профессионалы, которые занимаются пенитенциарными проблемами, потому что во всех странах его считают по-разному. Более того, даже в одной стране его могут считать по-разному, как, например, в России: в одном случае это делает Верховный суд, а в другом — ФСИН. Согласно Верховному суду, у нас рецидивов чуть меньше половины, а согласно ФСИН — 93%.
Потому что Верховный суд считает рецидивом совершение преступления в течение пяти лет после освобождения, а ФСИН — в течение всей жизни. То есть практический каждый, кто попал в тюрьму, неизбежно возвращается туда.

— Это какие-то совершенно дикие показатели.

— Это показатель социального здоровья. Преступность — это не только проблема преступника и его жертвы, но и всего общества. Но после того как он попадает в исправительное учреждение, он становится [ответственностью] пенитенциарной системы. Преступник — это брак в работе общества, который нужно исправлять.

— Кто должен исправлять такой брак?

— Врачи, учителя, психологи, трудотерапия, семья, друзья — это совершенно понятный круг людей. За решеткой нет никого из перечисленных.

Как возникла наша тюремная система? Она не похожа ни на одну из тех, что существуют в развитых или крупных развивающихся странах. Наша система — родная дочка английской, которую придумали в конце 19 века. Это концлагерная система, которая сразу стала очень популярна во всем мире, но прижилась только в Советской России и Германии. Что было в Германии — вы знаете, а в СССР образовался ГУЛАГ. Сейчас [в Германии] такую систему показывают в музеях, а у нас она существует до сих пор.

Она не предполагает исправления человеческого материала, а только подавление людской сущности. Эта проблема очень хорошо решена в Скандинавии. Там низкий процент преступности. Но самое главное — эта [пенитенциарная] система гражданская. Люди в погонах, люди, которые подчиняются уставу, — это другая профессия. Военный не должен менять человеческую природу — это не его род занятий. Его задача — подавлять или охранять, а структурой человека занимаются доктора, психологи, учителя и гражданское общество.

— Как это устроено в Скандинавии, если там, получается, совсем нет надзирателей?

— Конечно, надзиратели есть и там, но они не военные, у них нет оружия. Там охрана выставлена только по периметру, все остальное строится на человеческом общении. Там это настолько гуманно, что даже неудобно рассказывать. Например, некий человек ограбил банк, ранил охранника, был арестован и осужден. Он нанес ущерб банку и охраннику на миллион евро. Его осудили на восемь лет лишения свободы, и он должен выплатить ущерб, а ему, допустим, тридцать лет. Этот человек, когда он выйдет из тюрьмы, никогда не будет работать, потому что все уйдет в погашение долга, который он не отдаст за всю свою жизнь. Он никогда не будет гражданином и членом общества, потому что над ним висит долг. Что делает государство? Оно само расплачивается и с банком, и с потерпевшим. Потом говорит преступнику: «Если ты справишься, я тебе прощу твой долг, но ты должен доказать, что ты исправился». Для этого в тюрьме предлагают очень много занятий: если ты наркопотребитель — заместительная терапия и лечение, если нужно получить профессию — тоже масса вариантов.

К нему будут ходить разномастные НКО, часто состоящие из бывших заключенных, которые рассказывают, как им удалось преодолеть это несчастье. С ним работают психологи, и когда он выходит, за ним внимательно следят, чтобы он не связался с той же компанией. Ему дают социальные инструменты и ключи от квартиры — это нормально. И обеспечивают работой. Он вливается под присмотр бывших заключенных, которые уже доказали, что они исправились, и помогают ему встать на ноги — это их работа, они получают за это деньги. Такой надзор проходит через пять лет. Если человек снова попадает в тюрьму, государство говорит: «Хорошо, давай попробуем еще раз».

Люди могут сами передвигаться, сами готовить, никаких столовых там нет, потому что важно, чтобы человек сам овладел навыком приготовления еды. Он может ходить в тюремный магазин и покупать себе чипсы, но к нему придет диетолог и будет рассказывать, как вредно питаться чипсами, и будет учить варить картошку.

Там в тюрьмах людьми занимаются, потому что главный показатель этой системы — сколько людей она исправит, а не сколько она зарабатывает — она не должна вообще зарабатывать — и не сколько освоит бюджетных денег.

— А как это отражается на статистике?

— Важно, чтобы из тюрьмы вышел исправившийся человек, не преступник. Это и есть главный показатель. В странах Скандинавии 16% рецидива против наших 93%. Все равно каждый десятый возвращается в тюрьму, и с ним снова начинают работать.

Фото: архив 66.ru
«Важно, чтобы из тюрьмы вышел исправившийся человек, а не преступник».

«Преступность везде схожа»

— У нас на содержание ФСИН уходят огромные деньги, но они идут не на людей, которых надо исправлять. Не хватает психологов, у них маленькая зарплата, совмещение обязанностей, им тоже нужна психологическая разгрузка. Нужно думать о том, чтобы снимать погоны и заниматься исправлением человеческой природы, а не держать человека в очень жестких условиях, где он только больше ожесточается. Это ожесточение и без того очень жесткой натуры. Человек теряет веру в добро, веру в людей.

Я разговаривала с одним пожилым сотрудником в Германии. Он даже внешне похож на нашего сотрудника. Я не могу спросить, пытает ли он заключенных, но я спрашиваю: «А бывает, что вы срываетесь на заключенных, кричите на них?» Он очень удивился, сказал: «Если я буду на них срываться, они ответят тем же и не будут подчиняться, в итоге упадут мои показатели работы, зачем мне это надо? Чтобы они хорошо себя вели, к ним нужно хорошо относиться».
При этом там даже схожие типажи в тюрьмах, преступность везде схожа.

— Кто сейчас занимается социальным маршрутом для таких людей в России, когда они освобождаются?

— Есть всего несколько таких мест. Государственные социальные центры есть только в нескольких городах, в Москве и Санкт-Петербурге, но туда берут с местной пропиской. Есть частные центры в других городах, но очень много и таких работных домов, куда забирают людей с проблемами, отбирают у них паспорта и заставляют работать так, что это не сильно отличается от тюрьмы и никоим образом не способствует реабилитации.

«На изменение любой системы должна быть политическая воля»

— Есть хоть какая-то вероятность, что российская система станет со временем более гибкой и податливой?

— Два года назад, когда случился скандал в Ярославской колонии, где были обнаружены факты пыток, [председатель Совета Федерации Федерального Собрания РФ Валентина] Матвиенко предложила именно это: тюрьма должна стать гражданской, а охрану [должна] осуществлять Росгвардия. Это предложение обсуждалось, но потом тюремное ведомство смогло его отбить.

— Почему это произошло?

— Деньги. Изменение лица ведомства, передача гражданским лицам — это значит отказаться от огромных бюджетов, которые никто не отдаст.

— На что идут эти огромные бюджеты, если условия содержания в наших тюрьмах оставляют желать лучшего?

— У нас очень старая инфраструктура, деньги уходят на ее поддержание. Зачем людей, живущих в Краснодаре, отправлять отбывать наказание в поселке за Полярным кругом? Отопление, свет, газ — это стоит огромных денег. Мы отправляем людей сидеть за Полярным кругом, чтобы топить тундру. Это стоит огромных денег, а смысла в этом нет.

— Ощущение, что эта косность такой и останется.

— На изменение любой системы, в том числе и пенитенциарной, должна быть политическая воля. Она отсутствует.

Фото: архив 66.ru

«Расстрелами и инъекциями проблему не решить»

— В комментариях к новости об асбестовской трагедии многие предлагали ввести смертную казнь. Ощущение, что и общество ожесточается, и курса на гуманное отношение пока нет. Это так?

— Конечно. Я понимаю родителей этой девочки и других родителей маленьких детей. Но никакими расстрелами и инъекциями эту проблему не решить — таких людей нужно выявлять заранее. Это называется «профилактика преступности». Это неравнодушие общества. Когда его выпустили из тюрьмы, наверняка были представители пенитенциарной системы, которые не могли не видеть, кого они выпускают в мир, но всем было все равно.

— Как в идеале должен проходить надзор за человеком, который выходит из тюрьмы?

— Этот контроль у нас прописан в законе. Но строгость, как обычно, смягчается необязательностью выполнения. Конечно, он должен был ходить к участковому, который бы проводил с ним беседы. Должен был быть надзор по месту жительства. Он должен был работать с психологом. Но я уверена, что ничего этого не было.

«Им потом жить с этим человеком»

— Что еще можно сделать, чтобы система работала лучше?

— Вторая вещь, которую должны сделать в реформе пенитенциарной системы, — вручить ключ от тюрьмы губернатору. Мы привыкли думать, что тюрьма — это государство в государстве, куда не вмешиваются местные власти. Но они должны быть заинтересованы в том, чтобы он исправился, а ФСИН не пускает местную власть в тюрьму. Органы опеки, социальные работники, биржа труда, местные психологи, врачи должны приходить и интересоваться, есть ли человеку где жить после освобождения, кем будет работать, кто ждет его на воле. Не потому что местные власти такие добренькие, а потому что им потом жить с этим человеком. Они должны быть заинтересованы в том, чтобы он исправился.

Например, в учреждении готовят маляров, штукатуров и водителей автобусов, но только местная власть знает, что им нужны программисты, электросварщики и крановщики, и они готовы дать специалистов, которые этому обучают.

Фото: архив 66.ru
Чтобы у преступника был шанс на исправление, система должна стать гуманнее и гибче.

— То есть на всех уровнях система работает заодно.

— Конечно. У нас же получается так, что у каждого свои показатели. От этого прежде всего страдают местная власть и люди, потому что нет никакой связи между тем, что происходит в тюрьме, и тем, что происходит снаружи. Человек будто пропадает на несколько лет, потом выходит, и никто не знает, какой он, а спросить некого, потому что ФСИН умыл руки.

— После рецидива возможно вернуться к нормальной жизни?

У нас есть такой правозащитник, Петр Курьянов (эксперт фонда «В защиту прав заключенных», — прим. ред.), он — рецидивист, тем не менее он справился и сейчас он очень уважаемый член общества.

Все зависит от человека, от того, кто с ним находится, от сотрудничества местной власти с пенитенциарным учреждением и от гражданских специалистов. Военные здесь не помогут.

— Я представляю себе, как многие могут не согласиться с мыслью о том, что тюрьма, где содержатся опасные преступники, должна стать гражданской.

— Их можно понять. Проблема в том, что репрессивными мерами проблему не решить. Если мы хотим избавиться от преступников, то меры должны быть не мягкие, а действенные. Если человека муштровать на плацу 19 лет, он от этого лучше не станет. Нужно в его черепной коробке копаться.

У нас столько людей сидит за то, чего не совершали. Можно расстреливать без суда и следствия, но где гарантия, что вы не попадете в этот список?

— У нашей страны уже был такой опыт.

— Да. И давайте вспомним: перед тем, как поймали Чикатило, двое были расстреляны. И оба сознались.