Живые легенды: Алефтина Николаевна. Публикуем истории ветеранов войны из Екатеринбурга

Мы продолжаем публиковать истории «Живых легенд» — уникального документального фотопроекта о прошлом и настоящем выживших героев Великой Отечественной войны из Екатеринбурга, Верхней Пышмы, Красноуральска, Мурманска, Ленинграда, Москвы. В новой серии ветеран Великой Отечественной войны Алефтина Николаевна Груздкова вспоминает, как в 1942 году более двух тысяч девчонок из Свердловской области сели в эшелон и отправились в Москву «на замену мужчинам в ПВО».

— Я 1922 года рождения, война началась — мне не было еще девятнадцати. Я тогда работала на заводе «Уралмаш», в 38-м цехе, вначале лаборанткой, потом планировщиком.
Лаборанткой в отделе металлурга работала, а потом меня сократили. В лаборатории меня обучили работе на стилоскопе, аппарат такой есть, марку стали узнает: сколько там никеля, сколько хрома, сколько молибдена, углеродистая или йодированная. И меня в 38-й цех направили вначале лаборанткой. В одно время учетчица умерла, я и учетчиком работала на складе. Так что у меня были слитки и прокат — все это было, а потом завскладом в ПРБ стал начальником и меня взял в ПРБ работать планировщиком. Планировали работу, получали заказы. Заказ получила, значит, отдаю его в работу технологам, они разрабатывают, и я сдаю в работу мастерам на пролет, какой был — молотовый, мелкий, другой пролет — вот там маленькие станки эти были, это кузнечно-прессовый цех, молотовой, там большие детали, а один пролет — там мелкие детали изготовляли. И я отсюда ушла на фронт.

Мы в 1941 году жили вшестером: сестренки все и брат один. Мама умерла в 1938 году, нас к себе взяла старшая сестра. Она работала на «Уралмаше» табельщицей. Дали ей комнату, и мы по ул. Индустрии в 12-метровке жили все вместе. Отец ушел из семьи. Сестра старшая работала. Пошла работать и вторая сестра — она училась в техникуме медицинском на врача — бросила, конечно, и пошла работать на «Уралмаш». Я уж пошла учиться, в город ездила. Ну мне еще было тогда мало лет, еще несовершеннолетняя, на работу меня не брали, а потом все-таки взяли, вот, опять же на «Уралмаш» в отдел металлурга, я там делопроизводителем работала. А потом уже, когда война началась, я в 38-м цехе лаборанткой работала.

22 июня 1941 года я пошла за молоком в молочный. И думаю: «Что это репродукторы поставлены, и народ собрался и слушает?» Ну я, конечно же, с молоком шла, услышала, что началась война. Стали эвакуированные приезжать. Сестре, которая пошла работать, начальница сказала, что сейчас, наверное, подселят эвакуированного к нам. Эвакуировался эшелон ленинградский. Она говорит, что давайте лучше вы к нам переезжайте, а свою комнату отдадите. Ну, так мы и сделали. И поселились вот по бульвару Культуры в хорошую квартиру, там начальник цеха жил, сестра его и его семья, и комнату нам отдали.

Я узнала, что девчонок берут в Москву на замену мужчин в ПВО. Такой указ издал Сталин. Слухов было мало, но я узнала, что в райвоенкомате берут девчонок. Ну, мы пошли — трое подруг, все планировщицы. Других мамы отстояли, они не пошли, а нас трое — табельщица, потом еще одна девушка и я. Пошли в райвоенкомат, нас взяли. И 15 апреля 1942 года 2064 девчонки из Свердловской области эшелоном в 64 вагона-теплушки отправили в Москву.

По дороге, не доезжая Казани, с нами происшествие получилось. У нас вагон был с тамбуром, и там ехали два деревенских парня. Еще с нами перекликались все. А потом место такое угадали перед Казанью, где дорога идет под откос резко-резко — и въезд в город. Эти два парня спрыгнули и убежали. Нас сопровождал капитан. Он всегда перед отправкой проверял все ходил. Тут он заметил неладное, закричал диким голосом, парни убежали, и он пошел все проверять. Под нашим вагоном как раз было что-то, хотя это нам сказали не разглашать, но здесь уже, на «Уралмаше», пустили слух, что наш вагон пустили под откос. Но благодаря этому капитану, его бдительности мы остались живы. А потом уже нас сопровождал самолет до Москвы. Сопровождал наш состав, потому что ближе к Москве уже пролетали самолеты фашистов — где-нибудь да лазейку найти на Москву.

Прибыли мы в Москву, на Казанский вокзал. И как раз, видимо, прорвался самолет, били зенитки, осколки по крышам, нас не выпускали из поезда до утра. Утром нас на машины — и по пунктам, кого куда — кого в зенитчики, кого в прожектористы, а кого в аэростатчики. Пулеметчики еще были.

Нас определили в Люблино, бывшая церковь, там были сделаны такие полати, брезентом покрыты, мы тут спали, обучались в этой церкви. Ну и вечерами бегали сдавать, тренировались, аэростаты, на ближние посты. 1 мая приняли присягу, и нас распределили на посты. Обучались и строевой подготовке, и всему-всему, стрельбе, военную службу прошли.

Обучались мы на мелкокалиберной винтовке и боевой. У меня тут казус получился: мы лежали, а капитан обходил впереди и показывал, как лучше лежать, чтобы винтовка руку не очень-то ударяла… А у меня — вот левый глаз до сих пор никак не могу закрыть, вот я возилась-возилась, клуша, пилотку надену — и как-то нечаянно на курок нажала — это уже из боевой. Этот капитан: «Ой, батеньки мои — эдак-то можно и застрелить!» Я расстроилась, я была застенчивая, ну, думаю, теперь я не выстрелю ни за что, он проверял каждого, вот, думаю, дура, и как это я могла, клуша! Ну потом ничего, выстрелила — и из мелкокалиберной, и из боевой, все нормально, хорошо выстрелила. Он меня похвалил, видит, что я уже расстроилась донельзя!

А потом бегали на посты сдавать, и обучились, приняли присягу — и нас на пост, самый ближний в Люблино, у самого кладбища, у забора, а там только все могилы видно, как-то неприятно было вначале. Я в ту сторону не смотрела. И первый раз я стояла на посту с часу до трех в самую темень. Ну, вышел один… Еще мужчины не уехали в этот день. И он вышел и два часа со мной простоял. Скажет, испугается… А так — сразу кладбище, а тут — дорога, и все шли военные, военные, военные, так что дорога была, и все под Москву, под Москву… И мы стояли, не в самом центре, и все-таки вся самая тяжесть была под Москвой, там же были в пригороде танкисты, летчики, там же зенитчики были, пулеметчики…

За газом ездили в Москву. Транспортировка газа была в газгольдерах. Так он назывался — прорезиненный, малодиффузный, так же как аэростатная оболочка, зеленого цвета. И вот за этим газом мы ходили. А стояли под Москвой — это 30, а то и больше километров каждый день пешком. Вперед на трамвае, в 5 часов утра поднимались за газом и шли пешком до трамвайной остановки, а потом ехали на трамвае до сельскохозяйственной вышки. Там, конечно, ждали, была очередь, потому что со всей Москвы ехали, а аэростатов были тысячи вокруг Москвы. Примерно один аэростат в километре от другого и в шахматном порядке, так что небо было, когда аэростаты мы сдадим, закрыто, и летчики-фашисты не полетят. Это — на верную гибель. Мало того, что на трос они обязательно упадут, а трос не прямо шел, а по ветру двигался. Если на трос попадет, то его как масло ножиком разрежет. И мало того: к аэростату прикреплялась еще мина. Так что это верная гибель. Поэтому они знали и не особо пытались. Путь закрыт, все.

Наши аэростаты редко мы днем сдавали, когда уж прорвется один-два самолета, может быть. Прожектористы ловят своим лучом и ослепляют летчика. Он теряется, в это время зенитки бьют, а также и самолеты.

Война кончилась в мае, а мы только в августе эшелоном прибыли назад. Многие остались в Москве, нас почему и держали дольше, все предлагали в Москве остаться. Но мы домой, домой.

Когда в 1944 году всех мужчин заменили девчонки, в том числе и мотористов, и командиров. Я была командиром поста нашего поселка Зюзино. В начале меня перевели поваром на этот пост. Но потом я быстро отделалась от поварства, а потом командир звонит мне: «Принимайте пост, командира вашего забираем». Я не очень хотела, там был коллектив у нас хороший — девчонки все свердловчанки были, а здесь из Коми АССР были две. Что командир ни скажет, они все: «ситалаам» или «киджмалам». Это «наплевать» и еще почище. Мы с Глафирой-то, старой, встречались у нее, она мне и сказала, что это значит. Я командиру говорю: «Уж лучше кого-нибудь другого назначьте…» — «Что — из-за комиков?» — «Да!» — «Ничего, я их прижму как миленьких!»
Но конец войны скоро уже был, аэростаты мы сдавали так же, на посту стояли. Один раз стою на посту в самое темное время, еще не командиром была. В деревне мы полдома занимали, а через дорогу вот так наискосок у нас был пост, где аэростат стоял. Тут впереди у нас овощехранилище, и за ним мы хорошо с этой стороны стояли, а там открытое место. И в ту сторону колючую проволоку протянули. И вот стою я, шебуршит эта проволока, темно, ничего не видно, шебуршит, и все. Поближе подошла, вижу — темное пятно, а что там? Окликнула — молчит. Ну я подождала-подождала, потом все-таки надоело уже ждать, я в воздух выстрелила, своих вызвала, они по тревоге прибежали — оказался там теленок. Ну стрелять я не могла с первого раза, а в воздух выстрелила — надоело мне, а близко подойти опасалась. Ну и замычал. То молчал как партизан, а тут заревел. Его освободили, он так драпанул… Тут метров только 10 проволока, а там свободно, заходи, стой сколько угодно. Нет, вот он именно в проволоку полез. Смеялись.

Мы опасались, что на Сталинград полетят и по пути на Москву. От Москвы их быстро погнали, мужчин-то много мобилизовали, они пошли. Я знаю, что иногда днем еще пролетали фашистские самолеты. Мы на посту стояли, у нас телефон был установлен, и когда самолет пролетит — мы докладывали: какой, в какую сторону, откуда.

Ну, а саму битву за Москву помню, это уж потом только стали к нам такие мужчины пожилого возраста поступать. Салям Палыч, я знаю, один татарин уж пожилой, но, видимо, после ранения его к нам послали. Вот он подарил мне две немецкие ложки, так я одной этой ложкой до сих пор ем. А так-то эта все битва была на подступах к Москве, мы же все-таки стояли под Москвой. Там танкисты, летчики, истребители — все это было под Москвой кругом распределено. Наше орудие было — это аэростат. Политзанятия у нас были, все указы Сталина мы наизусть должны были знать. Я пока на посту стояла — все выучила.

Десять самолетов на Москву было пущено. Сбито 1360 самолетов. 7 прорвалось, но их уничтожили быстро. Было это с самого начала, когда еще аэростатов было немного. Вот тогда они прорывались. А потом, когда уже установили столько аэростатов… Нас столько было! Это ведь тысячи аэростатов были! И зенитчики, и прожектористы.

Под Москвой, подальше все бои были, вот там же матушка-пехота… Вот они. А в основном — танки, самолеты, они в предбаннике там стояли, там же летчики и стрелки, поэтому они на Москву-то не могли. Аэростат уже если в воздухе — считай, что все небо закрыто.

Страшно было, когда к Москве двинулись… Потому что они на Сталинград летели, могли по пути и сюда. Мы все самолеты фашистские знали. У нас были телефоны установлены, и мы докладывали каждый раз, куда какой самолет летит. Ну, бывало, заблудится…

Потом как-то в Очаково стоял наш пост. И там как-то летом был слышен шум моторов танка. Мы стояли в Очаково, а на станции Очаково, там подальше чуть-чуть, это километра 3–5 может быть, стояли танки фашистов. И где-нибудь рано утром мы их слышали. Нам сказали, что танкисты стоят не так далеко — на станции Очаково, за станцией Очаково. Так что мы все равно должны были быть начеку, стоять на посту. И тут специально, где мы стояли в Очаково, была когда-то роща, ее всю вырубили, противотанковые пни оставили. Вот мы аэростат убирали и все боялись на эти пни налететь, если ветер сильный (часто там ветра в Москве).

Первый ураганный ветер был в Москве, нам немедленно нужно было убирать аэростат — и нас на эти пни. А у нас стоял там (там специально вырыт был овраг) наш аэростат, чтобы ветра меньше в овраге. Там частные дома и овраг. Много у командира было патронов лишних, и мы стреляли там: поставим бутылку или банку и стреляли, тренировались. И специально вот этот овраг был вырыт только из-за танков, потому что они 3–5 километров от нас.

А чего бояться было? Чуть-чуть так-то привыкли, а потом пошел слух, что вырезают посты, видимо, не удалось так фашистам, они стали диверсантов посылать. И вот стоит на посту, а в землянке весь расчет отдыхает. Снимают часового и убивают всех.

Самое тяжелое было — ходить за газом. И самое основное: мы почти не спали. В расчете мужчин было 13 человек с командиром и поваром, а у нас по 8 человек. 8 человек, включая командира, моториста и повара. 5 человек вкруговую. Вот если я простояла на посту с часу до трех, с трех до пяти я сижу у телефона. Ночь-то прошла, а в пять часов иди за газом или на пост снова становиться. И на весь день. В пять уходили, а приходили, чтоб только взять свой маленький газгольдер и тот, что привезли на КП, снова его на плечи и пошли, чтоб заправить свой аэростат принесенным газом, на КП звена ходили. А кто на посту оставался, тот резину менял.

На брюхе аэростата два полотнища были скреплены резиной. Они же длинные, 20 с лишним метров резины! Так вот зимой очень плохо было. Вот пальцы отмороженные были, все погнулись. А силенок не хватало. Там в аэростате-то давление больше, чем у нас силы, чтоб шланг протянуть и в клапан вставить. Не хватает сил-то! Так у нас тут уже знали мальчишки, и мы их к нам звали, а им это забава, тем более что они помогают нам. Если газ видят — они уже сидят там на овраге и ждут, когда их позовут. Мальчишки, лет по 10–12, четыре-пять человек — это все-таки сила уже.

Вот 21 апреля у нас была у оврага выкопана землянка. Материала не хватало, мы в лес ходили, на плечах носили эти бревна, пилили и носили, чтоб землянку-то соорудить. И все своим расчетом. 21 апреля вода там растаяла, вода холодная. И вот когда был ураган, нас таскало по полю, и нам надо в овраг стащить аэростат. И натащило на эту землянку, в воду-то, в выкопанную землянку. А мы жили рядом, домик был — бывшая молочная кухня, хотели перебраться в землянку, но так не доделали. Вода наполнилась, и вот затащила нас в эту яму. А я на корме была.

Вот меня окунет в эту воду-то: то на животе, то на спине, как балластный мешок я болталась. Вся в глине была. И была только одна мысль: чтоб не выпустить из рук. И у меня настолько веревками намотало руки, что эти веревки мокрые, да в глине, мне кожу-то и содрало до мяса. Но все это я и не чувствовала даже, только потом. Мы все-таки поставили, как-то удалось нам поставить аэростат, видимо, порыв ветра немножко стих, и мы его поставили. И вот руки я отмывала, а потом все-таки мне стало нарывать, и меня в госпиталь положили.

В госпитале я лежала, там наша свердловская врач с нами приехала, она лечила мне руки.
И потом ураган был еще в сентябре, но там еще хуже. Там держали мы все свой аэростат, держали, а у нас его все-таки сорвало и потащило. Там вишневый сад, километра два, мы летом-то стояли в вишне, а зимой перешли в дом. И на задах свой аэростат поставили. А был огород, рыхлая земля, у нас колья-то все сорвало. Весь аэростат потащило на вишню, пришлось нам газ выпустить, чтоб оболочку сохранить. Ну и нас — на КП звена. А там не один аэростат был, там триплет, чтобы взять более высокий потолок. Вот к одному аэростату — его на километр сдадут — прикрепляли еще один. Два — они уже больше вытянут. И там еще третий. Он дергается, меня вытолкнуло. И я упала, пришла в сознание только к двенадцати ночи. Командир звена приказал на печи лежать. На пост не ставить, отдыхать. Ну они видели все, у командира в комнате на его кровати я лежала. И матрасов столько на мне, оказывается, меня морозило.

Когда известие о победе пришло, я была командиром поста. И чтоб не заснуть, мы выменяли на сахар нитки и вязали салфетки. Ну, скатерочку я вот вязала. А чтоб девчонкам полегче было, я же знаю как это… Придет с поста, я говорю, ладно, ложись, а я посижу. Ну и вяжешь сидишь, отвлечешься… А потом, только я заканчивала свою салфетку… Все говорила: «Как только закончу вязать — и кончится война!» Ну вот как нарочно: только я закончила, осталось мне только выстирать и прогладить — и звонок: командир сообщает — конец войны.

О! Все выскочили на крыльцо, все мы пальнули по разу. Вот, и действительно, у меня так и получилось: кончила — и война окончилась. Но сдавать каждый день, каждую ночь сдавали аэростаты. И девчонки так же, нас всего в ходу-то было пять человек. Даже эти две — из Коми АССР — ну они потом ничего, они стали лучше, я с ними ладила.

После мы все оставили на моториста. У нас пожилой был моторист, ему приказали и сдавать все, и постепенно уже переставали сдавать аэростаты, а меня взяли на КП звена телефонисткой. Вот тут я и была последнее время.

Демобилизовались в июле… В августе я была дома, помню. Все время приходили к нам, агитировали куда-нибудь поступать в Москве на работу. Нам дали два билета, и я с телефонисткой одной в Театр Красной Армии поехала с удовольствием. Так-то в Москве мы не бывали нигде. А кончилось поздно, и нас забрали на КП, мы ночь просидели на КП. Эти довольнешеньки, смеются, забрали нас. А потом с первым трамваем нас отпустили.

А дома я уже знала, что брата посадили, маленький был, он был тихоня, учился еще в начальной школе. Тут бабуля была, где мы в квартире жили. Они же все-таки из другого сословия: он — начальник цеха, а сестра у него — начальник первого отдела была. И бабуля что-то невзлюбила и боялась. Вот у него закончатся занятия, придет домой, а ему не открывают. Ну и все, где он? Шататься пойдет или с дружками… А потом он не хотел, они его раздели донага, он к старшей сестре, она уже замужем была, пришел голый, прибежал. А отец на Балтыме жил со своей женой. Его туда отправили. Она воспитывала своего племянника, а этого не хотела. Если он придет с добычей — она довольна, а нет — значит он не нужен. Ну и так вот, воровал-воровал и попал, все…

Младшая у меня сестра на заводе работала. Самая младшая сестра, 1930 года, поступила работать на «Уралмаш» курьером. А тогда была игра у ребят — «жоски» — вот так вот пинали. Они соберутся — все это управление малышей напринимали курьерами — соберутся и в «жоски» играли.

Прибежали мои подружки из цеха, узнали, что приехали. На работу меня к себе сестра устроила в военную приемку. Ну, мне всё, все марки знакомы стали, всё я знала это. Стала работать так же в кузнечно-прессовом цехе, принимала танки. Их отливали, потом направляли на термообработку. И к каждому корпусу танка была отлита проба. Потом эту пробу отрубали, и по этой пробе я должна была определить, годен он или не годен. И по термообработке все проверяла здесь. Это в 37-м цехе. А в 53-м цехе я принимала по наружному осмотру.

Вышла замуж, родила двоих детей.

По состоянию здоровья и из-за перенесенной травмы я сменила множество работ. И продавцом была, и в аптеке работала фасовщицей, и продавцом готового платья. А потом и в трикотажке (трикотажная фабрика) работала, и была приемщицей, и кем только я ни работала… А потом в культуру подалась.

А с мужем, Валерьяном Николаевичем Груздковым, мы познакомились у сестры, у Клары. Он пришел к ним, работал вместе с Юрием (это первый муж сестры). Работал на станке. У него день рождения 28 августа 1921 года, а у меня 29 августа, только я на год моложе.
Во время войны он служил в танковой части, но не танкист, кончал он училище, и началась война. Вот его взяли. Он был старший лейтенант, потом капитан. Он обслуживал горючей смазкой и бензином танки. И это все приходилось делать во время боя. Вначале он был адъютантом, а потом уже начальником по снабжению. Он не любил рассказывать о своей службе. Принимал участие в разных тяжелых боях, участвовал в Курской битве. На Курской дуге был контужен и ранен. Ранен был очень много раз: был в плечо ранен, вернее, в спину где-то. И ему из мягкого места — лежал он под стеклом, камера — ему наращивали. В ногу был ранен, в общем, он много раз раненый был. Ну а потом получил звание капитана. Дошел до Берлина. Награжден орденом Красной Звезды, и там медали у него разные, и за Берлин. Он глухой, совсем почти не слышал, а потом все-таки лучше стал, но ему надо было кричать. Оба мы инвалиды Отечественной войны.

Следующую серию спецпроекта читайте завтра на Портале 66.ru.