— Алексей, для тебя с какого момента уральский рок начался: с «Урфина Джюса», с «Наутилуса» или с «Ассоциации содействия возвращению заблудшей молодежи на стезю добродетели»?
— Тпрруууу! Ну, начнем с того, что в 1981 году я поступил в музыкальное училище и был тогда далек от всех роковых вещей. Времена, когда начала складываться основная составляющая креативщиков свердловского рока — как исполнителей, так и сочинителей, и оформителей — я два эти года служил с автоматом в армии.
Пришел и с ходу на дуду с саксофоном поступил в училище. А всё началось с того, когда туда же поступил Пантыкин. Сразу на наш курс, потому что у него было высшее УПИ, потому что он создал «Урфин Джюс» и записал альбом «15».
Всё началось с «15» лично для меня, я исторически точно это знаю. Он меня смешил, он мне абсолютно не нравился, умилял скоморошеским пантыкинским голосом. Он пел так наивно-правильно, знаешь — такой мальчик в пионерском галстуке. Потешало всё: немудрящесть смысла, текста, как это ни странно, кормильцевского.
А мне было с чем сравнивать, потому что я был напичкан прилично хорошей музыкой для того времени. Я очень любил «Жизнь и смерть Хоакины Мурьеты» и знал от и до, мог сыграть и спеть все партии, все сбивки, на рояль переложил всё. А надо сказать, что «Хоакина Мурьета» — далеко не худшее произведение в жанре рок-музыки, в эстетике рок-н-ролла.
А потом пошло всё для меня по нарастающей и очень быстро, если ты помнишь — были такие клубы по интересам, которые прокатывались во Дворце молодежи, собирался народ, молодые «модэльеры» нашего дома моделей.
Приходили неожиданные люди — рок-музыканты, а я уже был на старших курсах и успел записаться с революционной некогда группой «Флаг». В первом альбоме у них я умудрился чуть ли не как лидер-вокалист побыть. Для меня это было так — «пробегая мимо, постоять у микрофона, оторать своё и убежать». А потом за мной ходил поэт группы Саша Пьянков и умолял перепеть, потому что вместо одного ничего для меня не значащего слова стояло другое, точно так же, ничего не значащее слово.
И, наконец, эпохальное для меня событие, после которого я пересмотрел своё понятие свердловского рока и вообще рок-музыки как среды — это знаковое совместное выступление групп «Урфин Джюс» и «Трек» в здании госуниверситета на Куйбышева, в актовом зале, «Пульс времени». Они выходили друг за другом на сцену, одни изображали зло, другие — наоборот и потом менялись, такая театрализация. Для меня это было первое присутствие на рок-концерте.
Оказывается, можно прыгать, что-то выкрикивать с мест. Тогда же примерно в ДК «Урал» я познакомился с Бутусовым и с Умецким, пили в туалете, бегали к таксистам за водкой, тратили последние десятки. Пить было нельзя, а пить хотелось. Пить — это было тоже составляющее общения. Куда же без бухла? И хотя я был никто и звали меня никак, вот эти два события привели меня в рок-тусовку.
Третье, от чего у меня съехала крыша. — это прослушивание «Невидимки». Мы собирались у кладовщика в нашем музыкальном училище, садились в круг, ставился магнитофон — и мы слушали «Невидимку». Она порвала навзничь, качеством, уровнем, по тому времени она казалась революционнейшим, что могло быть. А потом мы узнали, что так оно и есть. Вот эта «Сонька», которая могла делать наложения записи, мы узнали о кассетах «феррум», железные кассеты, они стоили дико дорого. Потом так и всё шло и шло.
Я стал дружить с Бутусовым и с Умецким, стал сбегать со своего Уралмаша, со своих уроков, к ним в гости. На Шмидта к Вячеславу или в Городок чекистов к Диме. Пиво, базары, листание журналов репродукций великих художников, которыми Дима славен. Он всегда коллекционировал хорошие альбомы.
Ну такой, знаешь, я — мальчик с Уралмаша, и взяли погрузили меня в такую вот эстетщину. Это дико вставило. Это привело меня к тому, что стал читать книжки, которые Слава приносил. Он таскался «вечно пьяный» с книжкой «Консервный ряд», Стейнбок, кажется. И «Тортилья-Флэт», это всё было зачитано до дыр. Вот эта новая музыка, новое общение, новая культура — и я буквально за 1983–1984 годы взял и перевернулся сознанием и всем. Потом эпохальное выступление в «Уралтехэнерго», нелегальный концерт на сцене с задником в виде бюста Ленина, которого убрать было некуда, а занавесить никому в башку не пришло. И всё.
Я приезжаю в группу «Флаг», а там другой фронтмен — Траппа и начинающий басист и вокалист Сергей Курзанов.
А меня увидел «Наутилус» и говорит: «Давай у нас сыграешь», — ну вот я там и вышел, сыграл в «Делоне» и в «Америке». Прямо тут же срепетировали, на коленке, между стаканами портвейна или чего-то такого. Правда, я уже тогда не выпивал, зная, что сейчас играть на саксофоне. Можно пить и потом петь, играть на клавишах, на гитаре и на басу. Нельзя барабанить и дудеть в духовые, если в тебе хоть сколько-нибудь значительное количество алкоголя. Физически не можешь — губы как пельмени или руки не поднимаются у барабанщиков.
Вот мой дебют был, с «Наутилусом», причём вот так: «Пойдём, поиграешь»!
Так вот, в 1985-м я благополучно закончил музыкальное училище имени Чайковского и, поддавшись на уговоры своей дражайшей жены Елены Юрьевны и мамы, поехал жить и работать в деревню — в Режевской район Свердловской области, село Черемисское. На должность в районном доме культуры, а по факту — директор клуба, сельского, который находился в помещении бывшей церкви, без купола, и там я год проработал. Через год я выплакал себе возвращение, потому что первые полгода я был одержим идеей перевезти всех туда. Надо мной беззлобно потешались Умецкий и Бутусов, такие потешники.
У нас два великих дуэта было великих потешников: Умецкий и Бутусов могли застебать любого, как добрый и злой следователи, такие качели из горячего в холодное; а вторые — это великолепный дуэт комиков Тэрри и Карнет. Они были не музыканты, они были такие записные бретеры, и без них было невозможно ничего.
Я постоянно был на созвоне с Димой (Умецким), поскольку он единственный был телефонизированный, и мы как-то общались. Периодически уезжал в Свердловск, как-то отвисать, потому что в деревне очень сложно было жить городскому пацану 24 лет от роду, обремененному семьей, ребенком, сараем, конюшней, огородом и всей вот этой прикладной лабудой, а свое молодое требовало выхода, и я приезжал туда по любому малейшему поводу.
А поскольку Слава и Дима меня вели по жизненному пути, они совершенно спокойно привели меня в Архитектурный институт, мы тусили в студклубе — и в этот момент начиналась «Разлука». Эпохальная «Разлука» начинала писаться, предварительно записал Лёня Порохня, в универе, но она не выдержала критики. И тут случился я, и «давай-ка, Лёха, приходи» — и мозгами, и руками, и губами, и будем мы всё это писать.
— «Ассоциация» тогда же случилась?
— Надо сказать, всю зиму я сидел и восторгался альбомом Шевчука «Доктор Время», не косить под него, а писал акустические альбомы и сочинял электронику, потому что там волею судеб я вел танцы, в собственном же клубе, и я попсой был напичкан по самое не могу. Я до сих пор во всех интервью называю группу «Моден Токин» как учителя меня в области немудрящего, но очень подкожного и оригинального мелодизма. Спасибо Сергею Ивановичу Чернышову, который называет меня «уральский МакКартни», мелодистом, хотя я считаю, что сильным и оригинальным мелодистом был покойный Серёжа Кондаков («Отражение»). Он писал очень красивые песни, но… не судьба ему была…
Так вот, я же насочинял кучу электронной музыки, которая была вся на рояле и вот тут, в голове. И мой однокурсник Коля Петров, который работал о ту пору в городе Первоуральске, в ресторане, играли они под драм-машину, собранную собственными руками. Там были применены такие технологии, что все синтезаторы друг к дружке вязались и синхронизировались через эту драм-машину, с прерываниями, можно было нажать один аккорд и он делал такие «ту-ту-ту-ту-ту» в том темпе, в котором была настроена эта драм-машина. Совершенно идеально. Это тогда уже было то, что мы сейчас называем квантайзом. И всё удачно, легко, совершенно холодное электронное попсовое звучание легло на тот мелодизм.
И единственное, что выгодно его отличало и, может быть, полюбилось, — тексты там были не про любовь, не про розовое с голубым, не про снежинку, тающую на щеке пунцовой, а так вот: трагедия интеллигентного хлопца, оказавшегося несцом культуры в глубинке сельской.
И мы с Колей были сильно удивлены, что эта запись получила широкую популярность в 1986 году, «Угол» — это его официальное название, а в народе он всё равно как «Деревня» шёл.
«Ассоциация содействия возвращению заблудшей молодежи на стезю добродетели» — название не мое, оно меня восхитило, когда я в деревне прочитал один из рассказов Герберта Уэллса, странный, совершенно не фантастический рассказ. Недавно перечитал и не понял — чего я в нем тогда нашел. Впоследствии выяснилось, что это самое длинное название среди рок-групп того времени, никто длиннее не называл. И на этом давай с ней закончим.
Получилось так, что «Ассоциация» и «Разлука» писались в одно время. Это было уникальное, светлое время. Всё всегда писалось под легким «намахом» чего-нибудь такого, но очень под легким. Писалось это всегда ночью, тут же я ехал в Первоуральск к Коле, чтобы с утра писать что-нибудь из «Деревни» или из «Угла». Каждая песня писалась ровно один день и тут же сводилась. Писали на магнитофон «Комета», который был переделан на 4 монодорожки. Поэтому методом сложения, наложения, перебрасывания одной дорожки на другую получалось там невообразимое количество наложений. Всё зависело только от качества пленки — сколько она выдержит перезаписей.
И когда это пошло в люди, а я опять надолго смотался к себе в деревню и когда вернулся, оказалось, что «Деревня» уже страшно популярна. Лёша Хоменко, который прирабатывал в ресторане «Космос» на первом этаже, сказал: «Придёшь в ресторан, мы тебе сыграем».
Оказалось, эта песня заказная. Это единственный случай, когда я свою песню слышал в ресторане, я подумал: «Вот она, слава!» Вот так я и оказался в «Наутилусе».
А поскольку я был без портов и безработный, Андрей Макаров (директор студклуба) взял да и устроил меня через профсоюз художественным руководителем студенческого клуба Свердловского архитектурного института. Ну просто халява: целый день мы с ним гоняли шары в ожидании вечерней репетиции «Наутилуса» и больше ничем не занимались. К нам никто не лез, времени было вагон. Андрей тоннами переписывал музыку и распространял, такой легкий элемент писательского бизнеса. Некоторые писатели книги пишут, а некоторые тиражируют кассеты и продают по своим каналам.
Макаров в основном это делал для друзей, не как бизнес, он обладал колоссальной музыкальной информацией, которая к нему стекалась от интеллигентных и продвинутых в музыкальном плане друзей. Там же, в клубе, снимал Лёша Балабанов, но меня не было — я был в деревне. И мою роль, и мои партии на саксофоне исполнял Витя Комаров, потому что саксофон жил в Ебурге. Я не снимался в «У меня нет друга» или «Он степ бийон», я только на подсъемки приезжал, на квартиру к Ольге Таланцевой, которая изображала флэт, с пьянками и прочими интимностями, которые изображал главный герой с главной героиней.
А я играл роль пьяного друга-дегенерата главного героя, и моя задача была только сидеть, кивать головой, а Белкин по роли задвигал какую-то телегу, совершенно непонятную. А потом, это ключевая сцена фильма, ночь, улица, фонарь, аптека, луч падает на справившего свои естественные надобности на своей возлюбленной девушке Егора. Девушка лежит, безмолвно льет слезы, камера сползает, а на полу, как принято было в ту пору, спит… я.
То есть у кого-то произошла такая вот невнятная пьяная любовь среди пьяных спящих людей. По тому времени это был сильный ход.
На той же квартире оказалась Таня Малахова, которая сыграла «Егор, спой!».
— А к настоящему государственному кино ты же первый из наших музыку написал? «Команда 33», режиссер — заслуженный артист Удмуртской ССР, Николай Гусаров.
— Николай Николаевич меня как человек восхитил прежде всего. Не знаю его политических пристрастий, он казак, с шашкой, пан славянин — «За Русь! За матушку!». На ту пору это было неявно, ему просто нравилось заниматься кино как производством. Но это была такая странная работа, непрофессиональная, и по сегодняшнему дню я вспоминаю о ней с улыбкой. Так музыка к кино не пишется. Мы туда натолкали вплоть до того, что…
…Ребята из Первоуральска пару песен отдали и сказали: «Пусть она считается твоей», — представь это сегодня? Только пусть она пройдёт, давай добьём до логически вырисовывающейся песенной массы, количественной массы, не пять произведений, а пусть их будет семь. И там вошли две песни Андрея Саднова, я об этом говорю всегда и везде, потому что нигде не засвечивается этот человек, а он теперь — главный архитектор города Первоуральска.
— Всё-таки рок-клуб что-то дал?
— О Свердловском рок-клубе мне хотелось бы сказать следующее. С высоты прожитых лет я скажу: прежде всего это организация. Организация кого? Людей, которые не вписывались в официальные иные организации.
Понимаешь мою мысль? Они — либо никудышные комсомольцы, либо ярко выраженные лидеры в своих классах, в группах, лидеры по любым позициям! Там могли быть суперкрасавчики, суперпевцы, суперспортсмены, супербогатеи по тому времени, потому что они фарцевали, либо это были изгои.
Если говорить о школе, то многие из нас были изгои. Я весь 9-й класс был бойкотируем своим классом. Это отдельная история, почему и за что, я своей вины до сих пор не признаю, и уже в 10-м, когда всё нормализовалось, у нас был такой контрольный разговор по душам и все простили всех. Малы, глупы, господи — 16 лет, но год я в одиночестве просидел, и спасло меня, кстати говоря, творчество. Я сценарии писал, причем для более старших, круто.
Возвращаясь к рок-клубу, да, это организация людей, которые не вписывались ни в одну структуру из имеющихся, предлагающихся, в силу внутренних противоречий. Носить комсомольский значок — «фуууу!» — и в то же время мы в клубе жутко интересовались: «А будут у нас членские билеты? Мы будем сдавать взносы?» Мы ходили на собрания, мы голосовали!
Мы все голосовали за то, чтобы выгнать группу «Флаг» за использование простреленного боевого красного знамени на своем концерте как «глумление и тыдытыды-далее»… Я до сих пор не понимаю, но руки были подняты.
Об этом не вспоминают, не говорят, а для меня — всё равно показатель, что никуда наша советская социалистическая сущность и не девалась! Организоваться в той системе мы не могли — мы хотели свою. Скажу жуткую вещь: мы могли быть какой угодно иной организацией, не только вот (показывает руками игру на гитаре). Объединяло что? Умение играть на гитаре, которое все прошли по лавочкам, и рифмовать более-менее удачно какие-то мысли. Я не могу сказать, что песня «Мифическая столовая» «Нау» является шедевром поэтизма. Она достаточно знаковая, но с точки зрения поэтики там тьфу и растереть. Ничего и никуда. Там нет ни смысла, ни логики, ни рифмы, ни ритма. Но нам самим тогда казалось, что это здорово, это смело, это революция!
А мы могли быть и фашистами. Национализируй нас — тот же обком сказал бы: «Будьте красными дружинниками», — и мы могли бы быть такими. Но революционные настроения с нас были сняты, на нас «повесили гитары, как автоматы», так писала Марина Пинаева, старая коммунистка, которая боролась с рок-н-роллом в ту пору.
Так что для меня рок-клуб — это продолжение комсомольской организации, им придуманное сверху, им курируемое и опекаемое.
А это понятие «литование» текстов, которое было обязательным. Текст должен быть согласован, утвержден и поставлен штампик.
В чём несчастье всех рок-групп и рок-клубов 80-х разрешённых? Первым дали питерцам, 1981–1982 год, открыть Ленинградский рок-клуб. И долгое время туда ездили, как в Мекку, учиться, набираться опыту. И бах! В 1986 году Михал Сергеич разрешает рок-н-ролл!
Всё, первое же майское выступление — и всё, там взрыв, все полезли туда играть, эмоции «Ура, революция!» и все ходили, условно, с красными бантами и красными флажками и кричали «Мы рокеры!» тра-ля-ля. Даже не подозревая, что сидим-то мы в ДК Свердлова, на Володарского. Что с одной стороны — обком партии, с другой — горсовет и Обком комсомола за углом, всё под колпаком. До Ленина, 17 и Вайнера, 4 (УВД и КГБ по Свердловской области) вообще в тапочках можно было дойти. Это была организация, контролируемая по окружности.
И беда рок-н-ролла ещё в том, что очень быстро разрешили новый НЭП. Новую экономическую политику, но уже нового образца. Кооперативы там и прочее. И, будучи членами свердловского рок-клуба, мы уже получили первые десятки от Вадика Копьёва на коммерческом концерте в ДК УЗТМ. Всё!
Все сразу свалили из этого рок-клуба, все сразу побежали за деньгами, поувольнялись с работ. Не думая о том, что будет завтра…
Не думая о том, что нет музыкального образования, не думая о том, что нужно учиться петь. Как-нибудь, как-нибудь. Кому-то повезло, кому-то нет. Что мы имеем сегодня? Имеем грустную картину: половина благополучно сдохли, как физические оболочки, вторая благополучно сошла с ума. Людей вменяемых, оставшихся в профессии, не уйдя в бизнес, торговлю редкими металлами и ценными бумагами, остались единицы.
Я благодарю Бога, что имею счастливую возможность сидеть и заниматься музыкой. Пусть она будет такая, но честная, это теле- кино- музыка, это реклама. Это совершенно честная работа за деньги.
Почему я сегодня не рок-музыкант? Мне не для кого быть сегодня рок-музыкантом. Я с тоской гляжу на наше поколение.
Я не хочу для них устраивать революцию и они для себя не устроят. Я с грустью смотрю на Борзыкина или Шевчука, но это тоже бизнес — быть революционером, быть ультра, быть несогласным.
Рок, по определению — музыка бунта. Рок-музыканты, по условиям жанра, не имели и не обязаны были иметь музыкальное образование, им пофиг были бемоли, диезы, тональности, размеры и прочее-прочее. Самое главное — это сказать народу правду. Словом. И подкрепить это музыкой. Но западный рок очень быстро стал частью общего шоу-бизнеса, когда нужно было уметь и писать и играть и звучать, применяя все средства для раскрутки собственного товара, будь ты хоть «Ю-ту». «Ю-ту» — вовсе не рок, это поп-группа. Для меня, лично, самый рокер — это Летов. Он всегда был коммунистом, с правой совершенно подоплёкой. Он никогда не играл хорошо, никогда не пел хорошо, никогда не сочинял хорошо, зато всегда утверждал «я буду говорить хорошо!» и эту задачу выполнял с блеском.
Я очень люблю Никонова — за его искренность и истовость, Алексея Никонова, он же Лёха Никонов. Потому что я верю в то, что он говорит. А говорит он ровно то, о чём может говорить, он не говорит более того…
Я бы ещё хотел, можно? Для меня размышления о роке становятся всё более глобальными, я говорю о русском роке. Оставь, не стирай, положи в коллекцию, всегда пригодится.
Видишь, какая вещь: мне всегда обидно, когда мы говорим о таком понятии, как русский рок, который словом «Рок» потому и называется, что он русский.
Потому что в чистом виде всё, что происходит вокруг нас, включая любой фестиваль, будь то «Старый новый рок», или «Нашествие» — никакого отношения к року это иметь не будет. Это будет показ, как журнал «Бурда моден», мы взяли, пошили костюмы и вышли на сцену показать — во, какие мы! То есть вторичность изначальная, идущая из 70-х годов. Вспомни свои школьные побеги на «Весёлых ребят», на «Красные маки», на «Песняров», в конце концов, даже на «Самоцветы». Первое отделение мы спокойно отсиживали песни советских композиторов, второе отделение открывал номер какого-нибудь Винокура, а дальше шёл «Смок он зе вота». И всё второе отделение получал невообразимый кайф от того, что он слушал вживую реплики, слышанных сквозь хрипы западных радиостанций либо на 20-й копии магнитной ленты, классики мирового рока. Либо «Квинов», но больше «Дип пёпл» и «Цепов». И все наши сегодня, которые сидя у микрофонов, говорят «я — рокер! Я вырос на «Лед Зеппелин» подписываются, что «я слизал это и положил на русскую канву». Есть один русский рокер — Митин Андрей, его мало кто помнит.
Рок, как социальное явление и рок-музыка как жанровое определение — это разные вещи. И не надо кричать «я — рокер, на мне косуха, на мне татуха», тоска и печаль…
— Последний вопрос, Илья Кормильцев, ты с ним работал, общался?
— Про Кормильцева уже сказано очень много всего того, под чем я бы подписался под каждым словом. Мне сложно что-либо добавить. Я по интересности общения ему со мной не дотягивал. У Ильи было, как в хорошем автомобиле, пять или шесть скоростей общения с кем бы то ни было. На первой, пониженной, он разговаривал с людьми одного статуса. На шестой он разговаривал с людьми, до которых он бы сам, возможно, хотел бы дотянуться.
Помнишь, одно время был такой, издаваемый самими журнал «Микс»? его издавали Андрей Матвеев и Илья Кормильцев. Я его не мог читать. Я понимал, что они издеваются над всеми, они включали пятую скорость общения между собой и давали такие дебаты, дискусы, которые понять обычному человеку просто невозможно.
А Илья этим вот легко владел, не переживал.
Я всегда иронично к нему относился, меня всегда, с высоты прожитых лет, умиляла его манера столь по-детски непосредственным быть в обычном общении, пить кофе, пить водку, курить сигареты и играть в карты.
В обычной жизни он был смешноватый, он был неуклюжий, он был очень порывистый.
Он очень не любил проигрывать в игры, если мы играли в карты и он проигрывал, он мог всерьёз обидеться и посчитать нас всех врагами, дай ему «Стечкина» — он всех бы нас давно перешлёпал.
Бытово, этот человек был очень упрощённый. Я бы с ним не пошёл в поход, потому что нечего там с ним делать. Но при всём при том, я отдавал должное его кулинарным пристрастиям. Это первый человек, который напоил меня граппой настоящей, итальянской, ему подарили коллеги по работе, где он работал переводчиком. И я в первый раз ел жёлтый рис. Это сейчас — посыпал шафранчиком и всё, а тогда!
Готовил он изумительно! И со свойственной итальянцам порывистостью, меня удивляло, что когда он готовил, и даже когда ел, вокруг него всё летало! Макароны, рис, хлеб, крошки! Изо рта, из рук, из тарелки — всё летало в разные стороны. Он этого не замечал. Он таких вещей вообще не замечал.
Ко многим его стихам я до сих пор отношусь с предубеждением. Возможно — я устаревший. Но я уже упарился читать рифмы «двери — звери», это как «любовь — морковь», только в профиль. Одно поёт попса, «звери — двери» поют рок-музыканты, и вся разница. Вот как-то так.
Про Илью я много бы мог рассказать, но ты же не дал мне подготовиться. А так, с налёту я попытался о нём рассказать то, что точно никто не скажет.
Юрий Дудь признан(а) Минюстом РФ иностранным агентом
В публикации использованы материалы проекта «Истории Свердовского рок-клуба», авторы — Олег Ракович и Александр Рожков, продюсеры — Евгений Горенбург и Владимир Шахрин, 2011–2015 гг.
