Вера Полозкова о поколении 30-летних: «Мы все росли на Земфире, но сегодня общих героев у нас нет»

Вера Полозкова начала публиковать свои стихотворения в «Живом журнале» в начале нулевых. Они быстро разлетались по Сети, собирая сотни комментариев — от насмешливо-язвительных до восхищенно-восторженных. Успех в интернете помог Вере зазвучать на радио и попасть на ТВ. Спорить о девочке-гении стало так же модно, как делиться ее стихотворениями в социальных сетях. Тем временем Вера выпустила свою дебютную книгу «Непоэмание», за которой последовали две других — «Фотосинтез», «Осточерчение», стала соведущей Артемия Троицкого на первой церемонии музыкальной премии «Степной волк», выступила на одном из самых крупных отечественных оупен-эйров «Нашествие», выпустила два диска со своими стихотворениями, собрала собственную музыкальную группу и окончательно закрепилась на большой сцене.

Сегодня Вере Полозковой 29. Из «Живого журнала» она перебралась в «Фейсбук», ей почти удалось избавиться от надоевшего ярлыка «девочки-гения». Ее выступления собирают полные залы благодарных поклонников, что неудивительно: каждый выход на сцену — это целое поэтическое представление. В нём важно всё: цвет, свет, звук, как в настоящем спектакле. Вера успевает не только читать свои стихи, но и рассказывать смешные истории из собственной жизни и перебрасываться репликами с друзьями и поклонниками в зале. Мы встретились с Верой и спросили, как выстроить правильную систему координат в мире, где не осталось ни одного общепризнанного авторитета.

— Давайте поговорим о поколении тридцатилетних. Какими выросли эти люди?
— Боже, мне действительно скоро 30 лет! (Смеется.) Ну, они очень разные. Недавно я разговаривала с моим близким другом Эдиком Бояковым (создатель фестиваля «Золотая маска», — прим. 66.ru) про иерархии. Поколение тридцатилетних — это люди, которые выросли вне иерархии, без какой-либо диктатуры, они свободны от советского наследства, скомпрометированного и преданного забвению. Они обладают огромным количеством навыков, умений, дарований, способностей, но так как они существуют вне иерархий, они разбиты на десятки и сотни отдельных сообществ. Это люди, которые очень многое могут, если они объединяются и дружат. Но проблема в том, что сегодня они разобщены. У них нет четкой структуры ценностей, что ли. Они очень далеки друг от друга. Только среди тридцатилетних можно встретить людей, которые, говоря о культурных героях, представят вам списки, в которых не совпадает ни одно из имен. Один воспитывался среди рок-музыкантов, другой — среди геймеров, а третий — среди питерской творческой молодежи. Их матрицы не совпадают. Они как жители разных стран.

— Наверное, все же есть какие-то громкие имена, которые обязательно совпадут?
— Все поколение 30-летних 100% знает Земфиру. В подростковом возрасте все они пережили что-то, что связано с ней… А дальше опыт разнится. Сегодня нет такой певицы, нет такого художника, нет такого режиссера, которого бы знали все тридцатилетние, могли назвать важной фигурой в своей жизни. Если в Стокгольме вам назовут имя Ларса фон Триера, то в России такого режиссера сегодня нет. Поэтому мне очень интересно, вырастет ли такой человек, который будет служить отправной точкой для каждого. Меня интересует, можно ли построить контекст, в котором бы существовали какие-то несомненные, единые авторитеты.

— Кто авторитет для вас?
— Поскольку я много лет связана с театром, то это Эдик Бояков — создатель «Золотой маски», основатель театра «Практика», в котором я работала пять лет. Это уникальный человек, он пользуется большим уважением среди всех людей, кого я знаю и уважаю. Ваня Вырыпаев, который сейчас руководит «Практикой». Он драматург, режиссер, невероятно интересный человек и просто умница. Кто еще, за кем я прицельно слежу? Чьи альбомы я скачиваю всегда? Ну, я не знаю… Наверное, Саша Васильев из группы «Сплин». На самом деле многие люди вызывают во мне восхищение. Среди них — Лёва Оборин, публицист-переводчик, прекрасный поэт. У Даны Сидерос недавно под моим кураторством вышла первая книжка.

— Как выстроить систему координат в мире, где нет авторитетов?
— Сейчас из потребителя культуры (все мы в той или иной степени потребители культуры) я потихоньку перерастаю в человека, который сам начинает организовывать процессы. Я курирую поэтические программы двух фестивалей. Я это делаю, потому что мне хочется превозмочь эту ситуацию. Мне хочется, чтобы были люди, которые могли бы быть авторитетами, экспертами, к которым бы все прислушивались. Проблема в том, что сегодня нет критиков, которых все читают. Ладно авторов, но даже критиков, которые могут кого-то порекомендовать… Людям нет дела до чужой творческой судьбы, нет уважения к чужому авторитету. Показательная ситуация — вручение Нобелевской премии. То, что пишут про Светлану Алексиевич, — это чудовищно! «А кто вообще это такая?», «Так это же просто журналистка», «Давайте еще всем журналисткам давать премии» и так далее…

— После того как Нобелевскую премию получила Светлана Алексиевич, поднялась волна рассуждений, что это решение было политическим, что его приняли «в пику путинскому режиму». Насколько, по-вашему, здесь есть место политике?
— Я понимаю, что это происходит не из-за политики, а ровно потому что сейчас нет уважения к чужим заслугам, нет авторитетов. В любой другой стране людям было бы стыдно произносить такие слова. То, как у нас, в России, относятся к людям, которые чего-то добились, это ведь тоже история про тридцатилетних. Они могут сказать: «Мне ваш Шекспир не нравится, Гуф лучше», — потому что у них нет никакой концепции. Но ведь говорить так — глупо, пока ты не знаком с Гуфом, с Байроном, Гете. До тех пор не открывай рот, сиди и наматывай на ус. Это огромная задача, и я не знаю, как мы с ней справимся.

— Вы наверняка следите за тем, что происходит в мире. Что сейчас, на ваш взгляд, самое важное? Каким вы видите наше время?
— Ой, очень страшное всё. Это время перемен, когда всех людей самым красноречивым образом выворачивает наружу. Становится понятно всё про каждого человека. Очень страшно всё, что происходит в наших отношениях с ближайшими соседями. Не могу об этом спокойно читать и думать, потому что это часть моего сердца. Но, в общем, сейчас происходит такая проверка каждого человека на вшивость и прочность. Кто устоит, тот будет всё строить с нуля, когда всё закончится. Когда пыль уляжется, нужно будет принимать решения о том, как договариваться, а не как поругаться в хлам и всё разбомбить.

Еще одна особенность сегодняшнего времени — мучительное самоопределение каждой нации. Всё это происходит на фоне стремительно нарастающего глобализационного процесса, когда какие-то границы стираются безвозвратно. В детстве нам объясняли, что это очень круто, потому что все люди будут как одно целое: и там, в Абу-Даби, и здесь, в Улан-Баторе. Но они вообще-то не одно целое. Они все очень разные. В итоге люди начинают теряться, не знают, что им нужно сохранять, а что — нет.

— То же самое происходит и у нас?
— У нас люди смотрят по сторонам и думают: «Хорошо, у одних есть это, у других — то, а у нас что?» И начинается с одной стороны скоморошеская, а с другой — очень важная история про патриотизм. Все закончилось георгиевскими ленточками, над которыми все, конечно, хохочут здравым смехом, потому что так, понятно, делать нельзя. Но с другой стороны — от чего тогда отталкиваться? Из чего должно вырасти понимание того, кто ты и к какому наследию принадлежишь, что тебе нести в мир, как отстраивать свои эстетические иерархии?

— Давайте поговорим о том, где сегодня место женщины в мире. Та же Светлана Алексиевич стала всего лишь 14-й женщиной за более чем столетнюю историю Нобелевской премии. Почему так мало женщин-гениев? Вас ведь тоже можно назвать исключением из правил (про вас раньше говорили «девочка-гений»)…
— Мы не понимаем, например, эффекта разорвавшейся бомбы, который в свое время произвела Анна Ахматова. Это как если бы какой-то красивый, антикварный шкафчик вдруг заговорил. Раньше женщины были всего лишь частью обихода, они имели строгие прикладные задачи: занимались жизнеобеспечением, шили мужу рубашки... Это бесконечно важные функции, но при этом женщины не могли и не должны были говорить. И тут вдруг начинают происходить невероятные вещи, когда женщины начинают писать книги. Когда они, иногда под мужскими псевдонимами, иногда сами, получают всеобщее признание и становятся знаменитыми. И это потрясает общественность, потому что никто никогда не думал, что такое сложное ремесло, как формулирование смыслов, можно доверить женщине. Что в женщине, оказывается, роятся какие-то глубокие мысли. Фантастика просто!

— Вы встречаете такое отношение до сих пор? Ваши первые успехи были связаны с «Живым журналом», где каждый может прийти и оставить комментарий — далеко не всегда приятный.
— У меня была очень суровая юность в этом смысле. Когда ты начинаешь писать тексты, при этом будучи девочкой, то ты, конечно, встречаешь массу сексистских высказываний на свой счет. Тебе объясняют, чем ты должна заниматься на самом деле. В этом смысле мне очень нравится история со Светланой Алексиевич. Это не просто женщина, которая пишет великие книжки. Это женщина, которая дала право голоса угнетенным людям. Та же «У войны не женское лицо» — это же история про людей, которых мы никогда бы не услышали в другой ситуации. Или ее книжка про Чернобыль. Или «Цинковые мальчики». Это самые отверженные, самые трагические, безумные судьбы. Как она сердце свое уберегла во всем этом, я не представляю.

— Как раз хотела спросить вас о женском сердце... Недавно Катя Павлова (солистка группы «Обе две», — прим. 66.ru), с которой вы давно дружите, дала интервью перед большим концертом OQJAV в «Доме печати». И вот ее там спрашивают: «Катя, когда ты выступала у нас на Дне города, ты вышла на сцену в штанах. Эпоха красивых платьев закончилась?» Мир испытывает недостаток женственности и опять возвращается к ней?
— Мир не просто возвращается к женственности, мир возвращается к авторским вещам. Какое-то время мир испытывал невероятное упоение от того, что всё автоматизировано, универсально, подвержено конвейеризации, что всё можно сделать в любом количестве экземпляров. Сейчас, наоборот, опять становится важно, кто шил тебе это платье, кто сварил для тебя этот супчик, кто стоит за вот этой мебелью в твоем доме и так далее. Очень приятно знать тех людей, которые делают для тебя вещи, платья, кто тебя красит и укладывает тебе волосы.

— Почему это становится важно?
— В этом безумном мире это сообщает тебе защищенность и какую-то уверенность в том, что это не безличная система с тобой взаимодействует, а конкретный человек. Когда ты держишь рукотворную вещь, которая выполнена в единичном экземпляре, ты понимаешь, что всё это принадлежит только тебе и больше никому. Поэтому, встречая человека, который делает уникальные вещи, я цепляюсь за него и говорю: «Всё, мы с тобой друзья».

— Расскажите о себе — вы ведь тоже в свое время сделали крутой поворот от короткой стрижки в сторону женственности: длинные волосы, платья, каблуки… Почему?
— У меня очень все классически в этом смысле, ничего экстраординарного. Все же немного панкуют в двадцать лет. Все стригутся налысо или под мальчика после какой-нибудь трагической любви. Все фрондерствуют, доказывают родителям что-то, эпатируют публику, чтобы запомниться. Но потом в какой-то момент к тебе приходит твоя самоценность. Это связано исключительно с любовью к себе. В тот момент когда ты понимаешь, что ты хорош, что ты заслуживаешь внимания сам по себе, а не потому что у тебя зеленые брови или выбритый затылок. Тогда возвращаются все вещи, которые тебе идут, в которых тебе комфортно. Я вышла замуж, у меня появился сын, и сейчас мне хочется транслировать в мир взрослые энергии. Я никого уже не хочу эпатировать. Мне, наоборот, нужно успеть за то время, что мне отпущено, как-то помирить людей с собой, успокоить, дать, возможно, утешение, сказать, что мир — это не бесконечное противопоставление себя этому миру.

— Как вас изменило рождение сына?
— С рождением ребенка ты перестаешь заниматься исключительно собой и собственным внутренним переменчивым состоянием. Вдруг открывается много интересного снаружи. Появляется какой-то человек и какая-то ценность, которая безусловнее, чем твоя жизнь и твое настроение сегодня. Ты разделываешься со своим подростковым эгоизмом, тебе открываются огромные, невиданные до этого красоты. В первый год мне казалось, что маленький ребенок — это несомненный факт доказательства бытия Божьего. Ты все время находишься рядом с чудом и никак не можешь поверить, что оно имеет к тебе какое-то отношение. Все, что происходит в мире, любые события, даже война в Сирии, по сравнению с этим уходят на второй план.

— Среди поколения тридцатилетних, о котором мы говорили в начале, много людей, разделяющих идеологию чайлд-фри. Но, наверное, самый известный человек, который открыто говорит о сознательном нежелании иметь детей, — Ксения Собчак. Что вы думаете о людях, которые проповедуют чайлд-фри? Вы не раз говорили, что Ксения Анатольевна вызывает у вас искреннее восхищение…
— Да, она крутая. Но она не проповедует чайлд-фри, она говорит: «Я не знаю, как в свою прекрасную жизнь поместить человека, который какое-то время будет важнее меня». И я ее очень хорошо понимаю. Как-то раз она сказала что-то вроде: «От добра добра не ищут. Мое благополучие может сильно пошатнуться в тот момент, когда появится какой-то еще маленький человек». Это история про эгоизм. Он очень понятный, повсеместный. Мне очень… Мне хотелось сказать, что мне очень жаль таких людей. Но это неправильно. Я просто желаю им скорейшего освобождения от их эго, которое скрывает от них много чудес. Кроме комфорта бытового, существуют куда более ценные, духовные вещи. Пока они цепляются за возможность вкусно поесть, поспать до двенадцати и ни за кого не отвечать, кроме себя самого, эти ценности будут скрыты от них. Вот и всё. Я просто желаю им это пройти.

Благодарим «Кассир.ру» за помощь в организации интервью.