Писатель Леонид Порохня работал рука об руку с Ильей Кормильцевым — он был звукорежиссером группы «Наутилус Помпилиус». В 2017-м Порохня опубликовал мемуарную повесть в книге «Мы вошли в эту воду однажды». Под обложку также попал биографический очерк главного архивариуса свердловского рок-клуба Дмитрия Карасюка о «Наутилусе Помпилиусе».
Многие фотографии, которые вошли в издание, читатели увидели впервые.
Дмитрий Карасюк, писатель:
— Повесть «Илюша» — лучшее, что мне до сих пор довелось читать о Кормильцеве. За строками Леонида Порохни встает живой Илья — сложная, противоречивая, мятущаяся, но удивительно живая фигура. Даже истории о, возможно, не самых достойных поступках поэта окрашены светом многолетней и искренней дружбы между ним и автором мемуаров. Повесть «Илюша» лишена главного недостатка подобных сочинений: ее автор не пытается превратить своего героя в золоченый монумент, представить его гением без страха, упрека и простых человеческих недостатков.
Вот отрывок из повести Леонида Порохни «Илюша»:
«Илья был скандалистом. Это позднее он стал «поэт, переводчик и издатель», но было время, когда Кормильцев был известен не стихами (их никто не знал); не причастностью к клану «рокеров» (о том, что они — рокеры, знали только сами рокеры); не переводами (он еще не переводил), а страшной скандальностью. Он взрывался самопроизвольно и по любом поводу. Разругаться он мог с кем угодно по делу, не по делу и безо всякого дела.
Есть фотография Димы Константинова (если не ошибаюсь), на которой Илья «схвачен» именно в такой момент — после моментального взрывного скандала. Там ему двадцать пять, он сидит на институтском хилом столике в коридоре Горного института, в руке — лист бумаги и компакт-кассета. Смотрит вполоборота «в никуда». И страшная «бурчливая» обида на лице.
 Фото: Д. Константинов, предоставлено 66.RU |
|---|
| Илья Кормильцев во время записи сольного альбома Егора Белкина |
Смотрел он в стенку, а за этой стенкой сидел с десяток перепуганных музыкантов и технарей. Они ждали, что будет… В тот момент писали «Около радио» Егора Белкина; Илья ходил, ходил — нервничал. Потом сказал: «А мне не нравится!» — одним нажатием выдернул из «Соньки» обе кассеты — писалось с одной на другую с наложением — и, уходя, выкрикнул: «Все! Я их в окно выбрасываю!»… Перед этим писались уже дней десять в условиях, скажем так, сложных, альбом шел к концу, а получался он так, как получался. И вот Илья анонсировал, что все результаты этих трудов сейчас вылетят в окошко.
Музыканты поверили. Кто-то даже ходил к двери в коридор, проверял, есть ли еще кассеты в руках у Кормильцева… Оказалось, что есть. Он сидел там долго — минут тридцать. А все участники записи сидели и ждали — что будет. Потом дверь распахнулась, Илья молча грохнул кассетами по столу и ушел домой. А музыканты стали пытаться продолжить запись. Не помню, что там вышло в тот день…
«Что это было?» Интересный вопрос. А что было все остальное? … Я в то время работал в конторе под названием ТСО (Отдел технических средств обучения) в Уральском университете. Это был длинный подвал, с двух сторон огороженный железной решеткой. Начальником служил Григорий Залманович Вайсман; по крови — рафинированный еврей, по воспитанию — визовская шпана; такой причудливый «микс». Человек замечательный и тоже изрядно реактивный. Когда впервые появился Кормильцев, они разлаялись моментально, и Гриша запретил Илье заходить за решетку, чтобы попасть ко мне в звукарскую.
Илья делал следующее: прижимался лицом к решетке и злобно орал: «Порохня! Порохня!» … Очень противно орал. Приходил часто. Гриша Вайсман терпел — орать-то он Кормильцеву не запретил, так что все было «по понятиям». Но Кормильцев приходил очень часто. По пацанским привычкам Гриша «сдавать назад» не мог. Но в какой-то момент отозвал меня в сторону и сказал: «Ты сообщи этому… Пусть заходит. Только пусть не орет больше!» … И Кормильцев стал входить внутрь свободно. Но с Вайсманом они уже никогда не здоровались.
Старые знакомые, впервые повидав Илью, тихонечко спрашивали: «Как ты с ним общаешься? Это ж невозможно!» … Моя первая жена года полтора после его появления ультимативно требовала: «Чтоб этого у нас дома не было!» … И она была не одинока. Вторая теща Ильи ненавидела его с пронзительной искренностью. Скандалила при всех. Илья участвовал. А потом едва заметно ухмылялся…
Но касалось это не только общения, касалось такое отношение практически всего, что бы он ни делал. Любое дело, за которое он брался, начинало «биться и колотиться». Даже если оно двигалось с максимальной скоростью, Илье было мало. И в каждом деле он пытался сделать все сам. Невзирая, так сказать, ни на что. И ни на кого не взирая. С криками, со скандалом… Но на тысячу процентов — не иначе!
Почему? Ответ может быть неожидан.
 Фото: Ю. Гаврилов, предоставлено 66.RU |
|---|
******
Илья был поэт. Родился таким. И был им всю жизнь. Поэтом.
Поэт — это отдельная разновидность человека.
Вопрос: почему громкие окололитературные скандалы по большей части происходили с поэтами? Жили ж рядом какие-то-нибудь прозаики или, скажем прямо, публицисты, и ничего, с ними все происходило как-то относительно мирно. А поэты постоянно вляпывались — то на эшафот, то в ссылку… Чего далеко ходить — Пушкин, например…
Жизнь — скандал на скандале. И я уж не говорю о его «терках» с разного рода правителями — мне больше нравится донос на Александра Сергеевича, поступивший от «бандерши» из публичного дома, куда поэт приходил, но «девушек не брал», а сидел с ними в общей комнате и «наставлял их в нравственности» — мол, надо бросить это блудилище, встать на «честную дорогу жизни», ну и т. д. От такой поэтической проповеди некоторые девушки пытались от хозяйки сбежать, о чем та в доносах с возмущением и сообщала… Вопрос: это что такое Александр Сергеевич делал? …
Чем вообще поэт отличается от всех прочих? Тем, что он в краткие несколько строчек умудряется «загнать» столько всего, что эти строчки остаются надолго. Иногда навсегда. Как этого достичь? Очень просто. Для этого нужно максимально быстрое воображение, помноженное на сконцентрированное в минимальном отрезке времени бурное проживание объектов данного воображения.
Быстро, кратко и бурно. Вот и все.
У Эйзенштейна в его бесконечных «записочках» есть такая формула: «Шустрое воображение — это в искусстве хорошо. А в жизни — не очень». (Цитирую по памяти.)
В стихах у Пушкина было все очень хорошо, а в жизни… Об остальных не говорю…
С Ильей была та же история. Разговор без «бурного проживания» (сиречь без скандала) был ему пресен. «Сшибки» не хватало, столкновения, и он его провоцировал. Бури не хватало. И он устраивал ее вручную. И только когда разговор доходил почти до драки, его это устраивало. Природа такая. Он сам писал с ехидцей:
«Какой ты есть таким и умрешь
Видать ты нужен такой
Небу которое смотрит на нас
С радостью и тоской» …
Тут объяснение многим странностям Кормильцева. В любом столкновении с любым человеком ему нужна была буря. Когда брался за любое дело, ему нужно было с максимальным накалом сделать все и по возможности самому. Или заставить кого-нибудь его делать, но под пристальным Илюшиным наблюдением. Так, чтобы делалось оно на максимальном накале (можно с криками). И, что забавно, результат в большинстве случаев был неплох. Но всегда скандален.
Скандалил он с упоением, однако и тут все было непросто. Аналитика он из себя вытравить не мог, и во время любого скандала в его единственном лице присутствовало два персонажа — сколь бы бурен ни был скандал, «поверх очков» всегда выглядывал холодный наблюдатель, который методично отслеживал движение скандала — «куда идет, как идет, далеко ли зашло и не пора ли остановить». Он кричал, был красен лицом, брызгал слюной, но внутри у него всегда сидел предельно спокойный наблюдатель. Он очень хорошо знал все составные части скандала и умел заставить их работать так, как ему в данный момент хотелось. Он, кстати, научил меня «гасить» женские истерики — работало безотказно.
При том, что в тех случаях, когда ему это было нужно, он прекрасно умел держать себя в руках даже в таких ситуациях, когда казалось: «сейчас сорвется и точно кого-нибудь убьет». Ни-ши-ша. Слушал, думал, что-то выторговывал…
Но «старик Эйзен» был прав. Всякий плюс имеет свой минус. Бурная натура часто сказывалась странно. Илья не умел дружить. Совсем, принципиально не умел. Вместо того чтобы подружиться, он влюблялся в человека. Влюблялся пылко и безоглядно — очень по-мальчишески. А потом носился с каждой влюбленностью, но считал ее дружбой.
 Фото: Е. Карасюк, предоставлено 66.RU |
|---|
| Вячеслав Бутусов с новой книгой в ККТ «Космос». Справа — Дмитрий Карасюк |
Однако же Илья от аналитических своих способностей избавиться не мог ни при каких обстоятельствах. Он был влюблен, но подспудно рассматривал объект собственной влюбленности, «разбирал его на части», анализировал, как эти части устроены и каким образом сопрягаются. Аналитик он был отменный, и многие вещи, поначалу интригующе непонятные, скоро раскрывались ему. Человек становился понятен. А значит, неинтересен. Затем — неприятен. И тогда Илья рвал с ним отношения — иногда «в лицо», чаще — втихаря. Начинал избегать, убегать, обо многих таких своих «объектах бывшей влюбленности» он впоследствии просто слышать не желал, обрывал любое упоминание. История была обоюдоострая — разочарование — штука болезненная. Очень. И кто тут страдал сильней — вопрос. Скорей всего, упоминания эти были для него слишком болезненны. Да, при встрече с бывшим другом мог сдерживаться, вежливичал. А человек понимал, что их отношения изменились, но не мог понять, отчего. Многие обижались…
Однажды, уже незадолго до смерти, он грустно признался, что из людей, с которыми он тесно общается, нет никого, с кем он дружил бы больше трех лет. Что я мог сказать? Обычно его «дружбы» хватало на полтора года…
А уж если «раздруживался», то — да!!! Бывали у него такие «минутки пылкости»… Сказать мог что угодно! И в глаза, и за глаза. По себе знаю — со мной он «раздруживался» не раз, и не десять раз. И мне «втихаря» сообщали люди доброжелательные, что он про меня говорил… Да и ладно, ребята! Это ж Илюша! … Особенно когда скандалит, на конкретные словечки обращать внимания не стоило.
О чем это я? О поэте и поэзии, разумеется. Когда Илья писал стихи, в нем так же сидело два Ильи — один поэт, другой — аналитик. Один вытворял все, что в данный момент взбрело в голову, другой за ним наблюдал, анализировал, контролировал… Он был сложносоставной поэт. Это в стихах видно».
