Искусственная вентиляция и последние надежды: как умирает АМУР

Невзлёт

Дежавю устойчивое: я был на этом заводе ровно два года назад, в этих же числах августа. Рабочие тогда получали остатки долгов по зарплате, накопившиеся с прошлого банкротства; дирекция предприятия фонтанировала идеями и конкретными планами, а за месяц до — на первом «Иннопроме» — было подписано соглашение с Renault Trucks о промсборке грузовиков на площадях предприятия.

Потом все пошло прахом. Из «30 видов спецтехники» не осталось ни одного. Оборонзаказ на поставку пожарных машин войскам выполнили. Больше заказов не поступало. Да и произведенные машины забирать не спешат. Второй год уже.

Производство грузовиков Renault так и не развернули из-за регламента по дизтопливу. Предполагалось, что на мощностях завода будут собирать новые грузовики, разработанные под нормы «Евро-4». Но Путин продлил срок действия разрешения на солярку «Евро-3». Получилось так, что Renault Trucks осталось выгодно завозить старые грузовики, пока еще можно, а не тратить деньги на сборку новых.

Не смогли завезти на завод и иностранных «легковых» производителей. Где-то помешали административные препоны, где-то — статус закрытого города. Некоторые компании были готовы, но на своих условиях: с колоссальными инвестициями с российской стороны. Инвестиций, понятное дело, нет.

Рассматривали и проект по сборке полумифического Ё-мобиля, но по условиям контракта, строить завод надо на собственные средства (в районе 300 миллионов евро), на проектную мощность выходить за три года, а в итоге «Ё-авто» получает 25% акций предприятия, 7% отчислений с каждой проданной машины. Ценность затеи — более чем сомнительна.

Потому имеем то, что имеем: банкротство, конкурсное производство, восьмимесячные долги по зарплате и группу голодающих граждан. Которые и не думают успокаиваться. Как предполагал еще в конце прошлой недели директор предприятия Юрий Афанасьев, в понедельник голодовка продолжится. Как в воду глядел.

Пока жду провожатого на экскурсию по цехам, г-ну Афанасьеву приносят новый список. Помеченные кружочками — те, с кем уже расплатились. Вписанные карандашом — новички. У части, судя по бухгалтерским документам, никакой задолженности нет и в помине. Голодают, видимо, за компанию.

Тем временем на заводе жизнь не то чтобы кипит, но идет: в цехах и на территории продолжают трудиться 170 человек. В основном — обслуживающий персонал. Их-то сторону я и решил заслушать.

Никто, кроме нас ©

Завод построен на болотистой местности, и каждый день приходится откачивать порядка 60 тонн подземных вод. Этим, например, и занимается бригада ремонтников, к которой я присоединяюсь аккурат в момент перекура.

Следующий диалог с незначительными вариациями повторялся один в один и с ремонтниками, и с отделом кадров, и с финансистами, и с людьми, занимающимися вывозом металлолома.

— Почему вы еще здесь? Надеетесь на что-то?
— Да на что надеяться… Просто если мы встанем и уйдем, то кто за нас эту работу делать будет? Ту же воду откачивать (как вариант — «закрывать личные дела», «собирать металлолом на продажу», «чтоб были деньги»).

— А зарплату когда последний раз видели?
— Ну, сейчас вот январь закрывают. Кому-то за май.

— У вас в среднем задолженность какая?
— Да по-разному: мне 40 000 должны, ему вот — 80 000.

— Так не проще ли встать и уйти? Долги-то никуда не денутся.
— А куда я пойду? В трех местах анкеты оставлял, всё не звонят мне.

— А как живете-то вообще? Семья помогает?
— Да какая семья, — сникает мой собеседник Александр. — У меня вон до развода дело дошло. Это им, старикам, еще куда ни шло: дети помогут, пенсия у кого-то. Я жду вот. Может, рассчитаются.

Кому-то дети помочь не в силах. На соседнем этаже встречаю и.о. начальника отдела строительства. Диалог примерно тот же («Если не я, то кто?»), но с вариацией на тему помощи детей.

— А кому помогать? У меня один сын — после армии, второй — перед армией, а третий работал здесь — вот недавно уволился, ему на бирже 5 000 платят. Хоть что-то.

— А дальше-то как? Натуральное хозяйство?
— Ну да. Помидоры-овощи, картошка вот поспела. На нее и надежда.

К началу третьего диалога появилось ощущение, что оставшиеся люди здесь фактически заперты. Не только из-за пресловутого чувства долга и принципа «никто, кроме нас». А потому что идти в закрытом городе и впрямь некуда: почти все виденные работники-мужчины — пенсионеры, женщины — около или чуть за 50. То есть в том возрасте, когда на пенсию еще рано, а на работу уже не берут.

Биржа светит не каждому. На натуральном хозяйстве долго не протянешь. Уехать из закрытого города некуда и не к кому — не тот возраст, да и подъемных вот так, с лёту, не найти.

В финансовом отделе тоже ждут. Какие-то деньги поступают с аренды, какие-то — с продажи металлолома и части станков. «80% идет на погашение долгов работающим, 20% — на погашение долгов уволенным», — отчитывается передо мной главный финансист. — Мы так решили. Потому что те, кто уволен с прошлого года, могут где-то подработать, найти какие-то деньги. А нам, оставшимся, надеяться больше не на что, потому на наши долги идет большая часть вырученных средств».

— Голодать не пробовали?
— Нет.

К группе голодающих на АМУРе вообще отношение негативное. И не потому, что их не позвали вместе со всеми бунтовать ради выплаты долгов. А потому что голодающим приходится выплачивать в первую очередь. А для тех, кто по-прежнему трудится, это обидно втройне. Они, помимо прочего, провели здесь холодную зиму, когда в цехах температура опускалась ниже 30-градусной отметки…

В цехах и сейчас не особо тепло. А еще — звенящая пустота. Иногда вдалеке пробегают тени. Живые — это либо обслуживающий персонал, поддерживающий жизнеобеспеченье остатков предприятия, либо наемные трудяги, которые на фактически арендованных здесь площадях и оборудовании делают какие-то операции. Этот мужчина, например, что-то химичит на огромном прессе.

Соседний — на ремонте, еще через один — вывезен и продан. «Хоть какие-то деньги, — горько ухмыляется Юрий Афанасьев. — Что-то с аренды перепадает, что-то с оборудования выручаем, что-то с продажи лома».

Некоторые готовые автомобили местное население потихоньку разворовывает.

«Но вообще, — продолжает мой собеседник, — это знаешь… знаешь, как кома. Когда и не мертв еще, но и не жив уже. Что-то с тобой делают — искусственную вентиляцию легких, утку подкладывают... Так и у нас».

Про кому — мягко. Послевкусие от посещения — чистый ад и безнадёга.

Выплыть? Прямо скажем, вряд ли. Если только в ближайший год не отменят новое соглашение о промсборке, не дадут зеленый свет китайским компаниям и не перестанут поддерживать главного производителя лоу-кост автомобилей в стране. А точно скажу: не отменят, не дадут, не перестанут.

Перепрофилироваться? Вряд ли. Даже для ремонта вагонов.

Господдержка? Новоуральск — не бывшая Ичкерия. И не то место, куда регулярно приезжает Сам и его полномочный, лучший друг пролетариев. Тут в ладоши не похлопают и красиво, с караваем, на встрече не спляшут. Чего ловить тогда?

Так и остается — что-то распродавать, что-то гасить, что-то откачивать. Бросить нельзя — завод все-таки, объект повышенной опасности.

Остается только пожелать оставшимся терпения. И помолиться, что ли. Выпить ли. Судя по отголоскам ароматов, такой возможностью тут не пренебрегают.

А еще — пишут стихи. С иронией (горькой) и рифмой (хромой). Про нелегкую долю пролетариев и капиталистов-кровопийц. Почти Некрасов, только душевнее. От души потому что.