Владимир Шахрин — о постбит-недопанке и матросе с «Авроры». Публикуем интервью из новой книги о Свердловском рок-клубе

В этом году группа «Чайф» отмечает свое 30-летие большим туром «Рожденный в Свердловске», который стартовал в феврале этого года. Официальной датой рождения группы считается 29 сентября — день, когда прошел первый концерт «Чайфа» в ДК МЖК. Вскоре после этого состоялось еще одно выступление — на этот раз на первом фестивале Свердловского рок-клуба. Владимир Шахрин рассказал, как он вдруг стал «отечественным Бобом Диланом», в кинотрилогии Олега Раковича и Александра Рожкова «Истории Свердловского рок-клуба». Позже это интервью вошло в одноименную книгу. Текст (по сути, расшифровки видеоинтервью) публикуем дословно и без редактуры.

20 июня 1986, ДК «Свердлова». Первый фестиваль рок-клуба

Было это на самом деле или мне это приснилось? А что из того, что я помню, — правда, а что я уже додумал? Такое ощущение, что как «Три мушкетера» книжку вспоминаешь, которую в 14 лет читал, и у тебя какие-то ощущения, ты же дословно не помнишь. Только ощущения. — С каждым годом проходящим для меня вся эта история, связанная с рок-клубом, всё больше становится как миф. То ли миф, то ли сон…

У меня от рок-клуба точно такое же послевкусие осталось: я помню общую сюжетную линию, примерно как всё развивалось, и невероятное ощущение каких-то надежд, новых событий, эмоций.

То ты встречаешься с писателем, то ты встречаешься с кинорежиссером, ну пусть они молодые, пусть никому не известные, но это именно так. То ты встречаешься то с философом из университета, то с гениальным технарем, и он может что-то там спаять, то с гитарным мастером, то с музыкантом.

Вспоминаются какие-то яркие моменты во всей фабуле этой.

Вот улица Первомайская, на Тургенева, холодно, мы в зимних шапках, там находится какое-то управление культуры, и Коля Грахов туда несет документы, мы их все собирались и подписали, что действительно есть первые, условно говоря, 20 групп, и мы в подтверждение, что мы есть, что не мертвые души, мы все на улице стоим.

Возле «Оптики», даже фотография где-то есть, и Коля туда ушел, выходит и говорит: «Скорее всего, оно будет у нас, получаем!»

Потом — какое-то собрание у нас, в ВИА «Песенка», в ДК Горького (Дом культуры строителей) у нас была комнатушка метров 16.

И вот там Коля нас убеждал, что какие-то вещи надо сделать серьезно, хватит дурачиться, что вы цирк какой-то. Должна быть бумага и на ней должна быть печать и для этого нужно сделать какие-то серьезные телодвижения, а этого никто не умел делать.

Потом — первый фестиваль, это июнь, я хорошо запомнил, потому что у меня день рождения. Мы («Чайф») выступали в первый день, по-моему — 20-го, это здорово было. Мы здорово выступили, это было неожиданно. Мы показали то, чего никто не мог ожидать увидеть. И таким гоголем ходили, выходили на эту вот ступеньку ДК Свердлова, и там стояли те, кто был в зале и кто был за кулисами, в принципе это были одни и те же люди.

А возвращаясь к рок-клубу, я вспоминаю, что на третий день (первого фестиваля) кто-то нам с Мишей Перовым предложил совершенно импровизационно сыграть программу. У тебя — день рождения, давайте на 40 минут сыграйте программу, и мне кажется, сорок минут мы играли. И после грома, шуму, это было в жилу — две акустические гитары, и потом все приходили — весь июнь, июль — и говорили: «Парни, первый фестиваль — ваш, вы группа первого фестиваля!» И после этого мы проснулись очень известными в очень узких кругах.

Если учесть, что до этого у нас был первый концерт группы «Чайф» в ДК МЖК, он был хорошим, мы понравились, мы себя показали публике. А второй до этого был концерт в НИИ, в красном уголке, играли «Урфин Джюс», «Флаг», «Наутилус», и мы вдруг решили, что мы можем всё, пригласили барабанщика, который с нами никогда не играл, мы зато уделили внимание своим костюмам, штанам, каким-то шляпам.

Мы на коленочках потренировались где-то на лестнице, типа: ты здесь играешь, я здесь и здесь, без репетиций. Выпили по два стаканчика портвейна, чтобы нам было лучше, и «обхезались» по полной программе, то есть чудовищно абсолютно.

Тогда такой центр был: Университет, Архитектурный и ВНИИТЭ (Институт эстетики), и там народ такой эстетствующий, группа «Каталог» там работала. И моя жена там же — младший научный сотрудник на окладе в 75 рублей, на следующий день после этого концерта она слышит: «Эти красавцы, эти мощно сыграли, а «Чайфы»-то — говно нереальное, и через полгода никто их и не вспомнит». И Лена-то моя, у нее уши скрутились, она думает: только бы никто не сопоставил фамилии ее и мою, ладно ее там все звали Леной, никто не интересовался, какая там у нее фамилия.

Вот такими главами у меня всё это всплывает в сознании, начинает превращаться в мифы. Вот, замечательное тоже: джем-сэйшен 1984 года в красном уголке завода Воровского. Это был день рождения Миши Перова или Егора Белкина. Андрей Матвеев, наш писатель, наш прозаик, за руку меня туда привел и представил рок-н-ролльной общественности.

А я такой — с гитарой, с губной гармошкой. Тёща мне — я ей сказал, что мне нужен зажим, чтоб губная гармошка возле рта держалась и можно руками было на гитаре играть, они на военном заводе с мужиками покумекали, как это можно сделать. Им в голову пришло, так как я сказал, что это называется «хомут», взять за основу лошадиный хомут, и это было полтора килограмма нержавейки, с панцирем и с дугами на шурупах. И я вот с этим полуторакилограммовым хомутом и с гитарой на джем-сэйшен пришел и всё жду, когда же мы будем играть. А никто не играет. Познакомились все, бухают, называют фамилии, которых я не знаю.

И я робко так: «Может, я что-нибудь сыграю?» И все: «Ладно, давай!» Я спел одну песню, мне говорят: «Всё уже! Нормально, садись за стол» — и в какой-то момент, когда уже всё выпили, началось. Это было абсолютное безумие, потому что каждый играл то, что хочет, и многие играли на инструментах, на которых они играть не умеют.

И спустя 25 лет я понимаю, что, наверное, это миф, этого не было. И вдруг появляется человек, дает мне диск с видео, а там кино, на 8-мм кинопленку кусочек этого джем-сэйшена, он снял. Я ставлю, смотрю — и вижу: Кормильцев на скрипке играет, который никогда в жизни на скрипке не играл! Нифантьев с крашеной зеленкой мордой появляется. Все там, значит, какой-то ад музыкальный идет. Оказывается — это было на самом деле.

И это мои главные ощущения на данный момент, когда меня спрашивают о рок-клубе, я начинаю сомневаться: это всё я придумываю или это было на самом деле?

Ко мне подходят молодые про это спрашивать, а это — как меня мама классе во втором застукала, куда это я еду ношу. Она меня спрашивает: а куда я еду ношу?… Мама математически просчитала, что этот человек не может быть матросом с «Авроры», ну мальчиком 3-летним. Тоже — матрос с «Авроры», я видел! И ко мне подходят: «Вы правда Цоя видели?» «Ну да» — и какие-то ситуации у тебя в голове начинают всплывать, а для людей ты «Ленина видел», я не знаю. И не склеивается их и моя реальная история, та, в которой я прожил. И я говорю: давайте бережно относиться к мифам, к очень качественным мифам, его, главное, не испортить.

— Володя, вспомни, ты на сцену на том первом рок-фестивале вышел как на старт или как на возможный финиш?

— Вот такое ощущение, что вышел на старт, а дистанцию совершенно не знаешь, потому что сразу — поворот. За стартом — сразу поворот. И что там — никто не говорит, никто не знает. Все говорят: «Ну что, рванули?» Рванули! И все — хэп! И ты не понимаешь, что дальше происходит, насколько длинна дистанция, и сколько поворотов будет, и кто будет продолжать движение, а кто не будет, абсолютно непредсказуемо. Никто не мог и никто не смог предсказать, что будет с музыкантами, с рок-клубом, с развитием рок-музыки, со страной. Кто мог сказать, что вот эта вся, в том числе и наша, какая-то деятельность приведет к тому, что страна изменится кардинально?

Мы жили в городе с другим названием, улица с другим названием была, страна с другим строем. Мы себе представить не могли, как это будет интересно.

Была возможность, и в песнях моих вот эти слова появляются неслучайно, вот эти слова: «Чтоб не сойти с ума и не опухнуть», — это общем-то был стимул, отчего мы пришли друг к другу после армии, когда появились семьи, дети, и казалось, что всё, жизнь закончилась и дальше всё пойдёт вот так — по течению. И чтобы не сойти с ума и не опухнуть, мы начали придумывать, играть вот в эту игру, в рок-н-ролл…

Это игра, кто относится к этому по-серьезному — я до сих пор не понимаю этих людей. Это абсолютная игра, как в солдатики. Мы играем в «этих». Как они выглядят — мы толком не знали. В принципе, я думаю, нам всем повезло, что в самом своем начале мы не видели никаких видео, никаких книг. Мы не знали, как надо. Поэтому мы делали так, как подсказывает нам наше сознание.

Скорее всего, если бы информация эта была, мы бы стали подражать. Зачем что-то выдумывать, когда есть: вот как надо выглядеть, вот как надо двигаться на сцене, как давать интервью. Мы этого не видели. Мы это придумывали, поэтому вот «Наутилус» появлялся на первых концертах в пижамах, потом у них такие какие-то штуки (показывает на себе узкие очки), потом — ордена. У нас — то штаны эти были бананы, то я в майке, то в шинели в дедушкиной выходил. Никто нам не предлагал имиджа.

Если был пульт «Карат» — это был один звук, «Электроника» — это был другой. Мне говорят: какой клёвый саунд у вас на «Дерьмантине» и в «Дуле с маком» — настоящий гаражный рок! Слушайте, секрет простой — у нас был единственный ревербератор, Tesla, и через него писалось всё: барабаны, голос, гитары, и поэтому вот этот тазиковый звук, это эхо, кажется, что вся группа вот в этом пространстве, гигантском тазике, огромном. Получился саунд, но он же оригинальный, он ни на что не похож.

Поэтому отсутствие информации сыграло положительную роль в том, что появились самобытные коллективы, ни на кого не похожие. Их с западными нельзя было сравнить — они все звучали по-другому.

— Помнишь, утверждалось, что рок — это музыка протеста, музыка борьбы, а как для тебя?
— Для меня рок — это абсолютно музыка, в первую очередь. Та западная музыка, которую я люблю, она на 98% не несет никакой политической протестной подоплеки. У нас… мы же когда-то играли школьные дискотеки, группа «Чайф», мы же хотели повеселить себя, повеселить публику, позабавить их немножко, поразвлекать. Для нас никогда не было стыдно — развлекать. Конечно, году в 1988–1989 страна дышала вот этой протестной ситуацией, ситуацией перелома, излома, и мы сами этого хотели, и публика этого хотела, и искусственно избегать этого было невозможно. Мы не могли принципиально заявить: «Мы не будем про это петь». Нам хотелось тогда про это петь, и мы про это пели.

Не знаю, может, пяток песен наберется социальной какой-то значимости. Был такой период, что мы называем «постбит-недопанк», когда некая жесткость появилась по отношению к окружающему миру, резкость. Но это естественно было для нас, и такой самоцелью не было, задачи не стояло.

— А почему тогда официальные органы не давали выступать?

— А потому что не такое, непонятное. Это же самое страшное всегда — непонятное. Я не понимаю, о чем они поют, я не понимаю, к чему они призывают, почему они злятся, почему они смеются, ёрничают. А тут стоят — ноги расставили, в гриме и с закрытыми глазами — непонятно. Или группа «Чайф» — какая бутылка кефира? Какой «я похож на новый «Икарус» (марка городского автобуса)? Что они имели в виду?

Ну, реально, нашу песню «Вольный ветер» запрещали, услышали в припеве «дури-дали», дури — это же наркотиков дали? Да и название «Чайф» — значит «кайф». Это же мы в 1987-м стали через дефис название писать, объяснять устали. В итоге я благодарен судьбе за то, что в моей жизни случился Свердловский рок-клуб, что со мной это произошло, что я стал частью истории вот этой музыки.

Я благодарен судьбе, что я встретил на своем жизненном пути вот этих людей, которых я очень люблю, и они до сих пор со мной. Некоторых уже нет, но я благодарен судьбе, что я успел этих людей увидеть и могу рассказать кому-то.

Я благодарен судьбе, что я услышал эти мелодии и эти слова, и появились эти песни, которые играть нисколько не стыдно, и они стали моей жизнью, ни больше, ни меньше.