— У меня всего один вопрос. Когда в России все изменится?
— А должно?
— Вот вы мне и скажите.
— Я скажу. Так, как представляют себе люди, которым сильно хочется перемен, наша страна не изменится. Потому что иначе Россия перестанет быть Россией. Например, в нашей стране нет права как элемента социально-политической жизни. В американских фильмах сражаются прокурор и адвокат и в итоге побеждает правосудие. Вот такого у нас никогда не будет, хотя было бы неплохо. В России есть справедливость и воля. А права и закона нет.
— 94% обвинительных приговоров — это справедливость?
— Это чудовищно. У нас есть ментальное представление, что жизнь должна быть устроена по справедливости. Оно рождает революции и бунты. А права как элемента социальной жизни, его нет. Тебя могут посадить просто потому, что тебя посадят. И это ни с чем не связано. Жеглов говорил, что невиновных нет и не бывает. Мы все изначально в чем-то виноваты. И это делает наш народ сильным в момент войны, голода, смирения. Нам себя не жалко — мы же все с червоточинкой.
— Вы чувствуете, что сейчас страна терпит?
— А когда она не терпела? С 2005-го по 2014-й Россия жила очень хорошо. Мы свободно и сытно жили, покупали недвижимость, ездили за границу и были счастливы. Плюс Олимпиада и Крымнаш. Это было десятилетие абсолютного ликования, хотя и тогда казалось, что мы что-то терпим, что нам тесновато.
— Сейчас Россия замерла или пошла вниз?
— Экономически пошла вниз, но так везде — ни одна страна не пошла вверх.
 Фото: Григорий Постников, 66.ru |
|---|
— Для меня показатель здоровья общества — это уважение к учителям, врачам, работникам культуры. Я вхожу в попечительский совет и родительский комитет в школе у дочки. И вижу, что люди, которые формируют нового человека, стали услугой.
— Мой отец был учителем. Преподавал в школах, интернатах, детских домах Дзержинска — одного из самых бандитских и разбойничьих городов. Как-то раз я зашел к нему на работу и вижу, как он, высокий, идет по коридору, а в руках — витая железная цепочка. Пэтэушник перебегает ему дорогу и отец каааак раз по спине этой цепочкой. А потому что «нечего тут бегать». Сейчас бы папу посадили, но тогда он выстроил общение «я — хозяин, буду преподавать, а вы будете молчать». Очень в русской традиции. В СССР на учителя смотрели как на начальство. А сейчас родители обращаются к учителю сверху вниз: «Что ты себе позволяешь ? Это мой ребенок!»
Это тоже правовой излом. Нельзя кричать на ребенка, нельзя унижать ребенка, нельзя критиковать его увлечения… Список запретов все ширится и ширится. Учитель под гнетом административных и уголовных законов остается где-то в углу. Учитель — пострадавший, он боится детей. Хотели законность? Учителей не уважают, потому что есть законность. К учителям относятся так, что им самим страшно.
— Законность? Право и судебная система у нас очень избирательны.
— Наверное, да. Я — ополченец с Донбасса. Из России туда незаконно приехали тридцать тысяч человек в качестве добровольцев. Некоторые брали с собой оружие.
— И убивали людей.
— Да, и убивали людей. Мы все имели к этому отношение. С точки зрения закона нас всех можно посадить. Так что не мне говорить «ой как плохо, что законы не работают». Потому что иначе я должен сдаться. Но сказать «хорошо, что не работают» я тоже не могу. Я не понимаю, как в нашей сложнейшей действительности приспособить законы к реальности. Я сам находился в контексте национал-большевистской партии, которая была признана экстремистской. Нас всех должны были убить, сжечь, закопать. И нас сажали, кстати. Но когда я в США рассказываю про деятельность нацболов, мне говорят, что в их стране я уже бы давно сел. И не на пять лет, а на пятьдесят. Я не могу сказать, что Россия — правовая страна, она бесправная. Но права нет нигде.
— А почему вас не преследуют в России как ополченца?
— Потому что Путин в самом начале сходил в храм и поставил свечку за ополченцев Донбасса.
— То есть царь сказал, что сажать не надо?
— Я вам об этом и говорю. Но не только же меня. Россия полна людей, которых не сажают. А потом запросто могут взять и посадить. И это будет по закону.
— Вы сознаете, что сейчас Россия — это Путин? Государство — это я?
— У нас не абсолютизм. Путин на наше общее счастье или несчастье. Путин — это Ельцин Центр и колоссальные вложения в оборонку, Крымнаш и либералы на ключевых местах. Путин — это цветущая сложность.
— Путин — это необязательность исполнения законов.
— Он — необычайная законность и одновременно неисполнение законов. Нигде в мире не сажают столько людей за коррупцию, как в России. И все меняется на глазах. В ГАИ раньше 100 процентов брали взятки, теперь — семь. Этническая мафия на рынках почти исчезла. А в Италии с этим ничего не могут поделать.
— Но если приедут чеченцы — всем станет страшно. В этом и есть избирательность. Прилепину можно, Кульчицкому нельзя. Кадырову можно, Куйвашеву нельзя.
— Избирательность — это принцип существования России. В девятнадцатом веке в Польше предлагали конституцию, а на Кавказе Ермолов сносит деревни. На Дальний Восток вообще ни один государь, кроме Николая Второго не доехал. Тоже избирательность. Сюда — все, туда — ничего. Здесь режем и убиваем, а там армия и конституция. Ты думаешь, где-то иначе? Сенаторы США, которые бомбят суверенные страны и сносят режимы, не сядут в тюрьму никогда.
— Тем не менее, если журналисты в США опубликуют расследование о коррупции, политик сядет.
— Да наверняка такому расследованию способствовали демократы или республиканцы, которые мочат друг друга. Если у журналиста за плечами стоит какой-нибудь полпред или генерал ФСБ, то твое расследование в России приведет ровно к тем же самым результатам. А вот если журналист в США займется расследованием, о котором его не просили, ему отрежут башку и он навсегда забудет про лишнюю информацию.
 Фото: Григорий Постников, 66.ru |
|---|
— Сегодня есть в России свобода слова?
— Конечно, есть. Представлены все точки зрения от Шендеровича, Улицкой до Проханова и Лимонова. Мы можем обсуждать все. Такого нет в Европе. Там тебя просто засунут в дыру. Там радикалы и анархисты под табу.
— То есть нам можно все?
— Можно очень многое. Но нельзя обсуждать личную жизнь Путина.
— Его и его друзей-вассалов.
— Ну почему? Леша Навальный выкладывает особняки, доходы жен и детей. В интернете ты найдешь тонну компромата на всех людей из окружения президента. Конечно, об этом не говорит Киселев. Но и на первых каналах США, Франции и Италии так же молчат.
— Навальный уравновешивает систему? Такая альтернатива нужна в России для того, чтобы выпускать пары?
— Навальный, «Эхо Москвы», «Новая газета» и вся эта условная Болотная площадь — конечно, да. Они под присмотром, и они нужны, чтобы люди, которые им верят, выпускали пар. Им государство платит деньги, у них есть свои взгляды. Но взгляды эти противоречат русской цивилизации. Эта альтернатива через запятую говорит: посадите вора, верните Крым, закройте военные базы, выводите войска с Донбасса, сажайте сепаратистов, выходите из Сирии, запретите коммунистов и прекратите влияние РПЦ. То есть они начинают с коррупции, а заканчивают тем, что мы должны накрыться медным тазом и не отсвечивать в их стране. И это мне не нравится. Я готов стоять с ними на одной баррикаде, пока речь про коррупцию. Но продолжение их риторики отменяет мою жизнь и мои интересы.
— Они выражают мнение меньшинства?
— Это меньшинство, но очень влиятельное. Если все сфокусировать в одно обидное слово, то они — Антироссия. Они хотят, чтобы Россия была не такой, какой она была в течение тысячи лет.
— Революцию делает меньшинство. Недавно я был в Ульяновске в музее Ленина. Ходил два часа с экскурсоводом по экспозиции и не мог отделаться от мысли, насколько малочисленны были люди, которые перевернули страну.
— Именно в этом и проблема. 98% населения останется дома и не пойдет на возможный Майдан. И пока одни замрут, другие все перевернут. Перед революцией в России было 86% крестьянства. Они жили с ощущением приближающейся смерти — с 1901-го по 1918-й в России восемь миллионов человек умерли от голода. И крестьяне заключили негласный договор с большевиками, мол, вы нам не очень симпатичны, но делайте что хотите, лишь бы не было старых порядков. Сейчас у нас есть условные 86% путинского большинства, но сил, с которыми можно было заключить договор, нет. С Навальным никто не заключит договор.
— У Навального и оппозиции очень большевистский месседж — «Смотрите, сколько они воруют, мы возьмем и поделим на всех». Мы — умнее и образованнее, мы будем лучше управлять Россией.
— После 1991-го, 1993-го и киевского майдана люди на это не купятся. Нужен лево-правый базис для разных гражданских структур, которые будут работать с правом, понятием справедливости и включать механизмы, которые у нас пока не работают.
— Всем нужна справедливость. Судебная, социальная, интеллектуальная. Какие шаги надо сделать, чтобы приблизить справедливость?
— За путинское десятилетие многие вещи изменились. Если бы у нас было еще десять лет тишины, мы бы научились судиться, как американцы, договариваться о правах, как европейцы.
— Еще одно десятилетие тишины — это еще одно десятилетие Путина?
— Путин, не Путин, неважно. Просто десять лет без экспериментов. Но такого у нас нет, потому что санкции, падение доходов, упадок политической власти, отток капиталов… В ближайшие десять лет в России будет болтанка. Не знаю, насколько сильная, но будет.
— Когда в самолете болтанка, пилот крепко держит штурвал и меняет высоту. Что нам нужно сделать, чтобы не трясло?
— Государству надо леветь. Нельзя, чтобы 2% населения имело такое количество бабла. Это неразумно. Крымнаш — это было левение, государству стало наплевать на людей со сверхдоходами, которые аффилированы в запад бизнесами, женами, яхтами. Их не спросили, брать Крым или не брать. И это отлично.
— Мне все-таки интересно услышать от вас, что означает, что страна должна леветь. Раньше вы были нацбол, лимоновец, революционер. Сейчас наоборот. Вы — государственно одобряемый писатель, ветеран Донбасса. Вы же сами правеете.
— Все совсем не так. После романа «Санькя» либералам и демократам говорили, что Прилепин — ваш враг, русофил и государственник. И были правы. Я — неизменен. Я всегда находился в одной точке. Мне как империалисту было несимпатична либерально-буржуазная Россия образца 2005 года, когда мы сдавали военные базы в Лурдесе и Камране. А потом российский истеблишмент развернулся в противоположную сторону. Государство прошло круг и пришло в мою точку. И я сказал: «Здравствуй, государство. Я — Прилепин. Я давно тебя ждал».
