В начале марта в российских кинотеатрах показали новый фильм Алексея Германа-младшего «Довлатов». Байопик о писателе и пяти ноябрьских днях в Ленинграде 1971-го должен был быть в прокате только четыре дня, но по итогам уикенда сборы картины составили больше 80 млн руб., а кинотеатры требовали продолжения — продюсеры уступили.
В Екатеринбурге Алексей Герман-младший провел все выходные и устроил сразу две встречи со зрителями — в «Колизее» и в Ельцин Центре. 66.RU встретился с режиссером «Довлатова» и поговорил с ним о настоящей жизни писателя, цензуре и параллелях между 1970-ми и нынешним временем.
— Почему вы решили снять фильм-биографию про Довлатова?
— Это не биография, это выдуманная история. Довлатов — парадоксальный, сложный, интересный и многими любимый. В нем много сочетаний несочетаемого: он большой и нежный, смелый и несмелый. Ну, почему нет? Это герой в 70-х.
— Почему важно было снять именно 70-е?
— Потому что это Ленинград. Я хотел единства времени и места — в то время Бродский еще не уехал. Мне было важно, чтобы они были вместе, — они и похожи, и не похожи. Они пойдут в жизни разными путями, разными путями станут и не станут известными. Бродский обязательно должен был быть рядом. Потому что иначе это была бы во многом бессмысленная драматургия.
 Фото: Владислав Бурнашев; 66.RU |
|---|
— Слишком многие российские зрители считают Довлатова «своим» и будут сличать кино с фактами биографии и прозой писателя, находя кучу отличий.
— Мне всю жизнь довольно сложно спорить с глупыми людьми. Никто никогда не говорил, что это автобиография. Существуют разные Довлатовы. Существует Довлатов — лирический герой, Довлатов — который жил. Точно так же существует Чарли Чаплин — актер и Чарли Чаплин — комик. Существует некий клоун… Так вот, я знаю некоторых великих клоунов — часто это склонные к депрессии люди, часто с омерзительными характерами и очень тяжелые.
Кто-то говорит, что Довлатов был балагур, драчун и брутал. Алкоголиком его называют. Есть разница между ним и его героем — циничным наглым существом. Я знаю о Довлатове от его ближайших товарищей — он не был драчливым, он даже дрался плохо и боялся ночью ходить по подъездам. Если он и дрался, то драки часто проигрывал. С утра он вставал и работал над совершенством своего стиля. Я знаю, что очень многое он держал в себе. Мне показалось, что он все-таки понежнее будет.
В 70-х годах Довлатов не был никаким литературным героем — он сидел за концом стола. Люди с определенным уровнем идиотии, естественно, будут что-то подобное говорить. Также они будут говорить, что герой похож на Лапшина (герой фильма Алексея Германа-старшего «Мой друг Иван Лапшин», — прим. ред.). Он не похож на Лапшина — просто время похожее, и жанр в России только один. Другого российская кинематография не придумала — его просто нет.
— Довлатова очень долго не признавали — ему пришлось уехать. И печатать стали уже только в эмиграции под конец жизни. Почему так долго фильм про него не снимали, великий же человек?
— Вы знаете, что есть архивы Бродского и архивы Довлатова, которые лежат в некой доступности, но их все равно никто не изучает? У нас даже фильмы о чем-то великом начинают по разнарядке снимать. Немного денег дают — начинают снимать. Вот Говорухин сделал фильм, но мне кажется, что это даже не кино — это какое-то белорусское телевидение. Это что-то очень стыдное. Может, ему просто очень нужны были деньги.
У нас в истории есть много интересных моментов, про которые можно снимать фильмы. Вот мы сидим в Ельцин Центре — интересно же было бы про Ельцина сделать картину? Интересно. Или можно было бы снять нормальный фильм про Менделеева. Интересно? Интересно, если в Менделееве разбираться, — он же не только водкой и периодической таблицей занимался. Мне сложно понять мотивацию нашего кинематографа.
— Вы задумывались о параллелях между 1970-ми и нынешним временем? Ведь сейчас запрещают прокат «Смерти Сталина» и сажают под домашний арест Кирилла Серебренникова.
— Что такое запрет в Советском Союзе? Мог ли журналист в СССР задать такой вопрос? Представляете, чтобы фильм «Довлатов» мог выйти в Советском Союзе? Я же хорошо помню, как запрещали отца. Видели фильм «Проверки на дорогах»? А фильм «Мой друг Иван Лапшин» видели? А «Комиссар»? Они были запрещены. Там вообще ничего страшного нет. Их запрещали просто потому, что они были иными. Сейчас такого нет.
Безусловно, сейчас есть проблемы с Кириллом Серебренниковым. Есть этот маразматический запрет «Смерти Сталина». Но это же бессмысленно — у нас интернет-реальность. Ну запретишь ты — посмотрят в интернете, только с рекламой. Никакой цензуры сейчас нет, и это правда. Другое дело, что через 2–3–5 лет могут пойти какие-то подвижки.
Понимаете, в СССР проблематика была иная — она была страшнее. Мне часто молодые люди говорят — «почти как в Советском Союзе». Но они даже не могут представить, что было в Советском Союзе. Все было понятнее и гораздо, гораздо более закрыто.
 Фото: Владислав Бурнашев; 66.RU |
|---|
— Сейчас обязательно поднимется волна оскорбившихся на фильм — из-за «искажения советской истории» и «антироссийских настроений». Впрочем, как всегда. Как вы думаете, насколько обоснованы претензии? Что нужно сделать, чтобы люди перестали коллективно оскорбляться там, где их не оскорбляют, и стали нормально воспринимать мир с разных точек зрения?
— Мне сложно комментировать идиотию. Есть мнение демократов, что я, наоборот, обеляю советскую историю — специально по заказу непонятно кого. Но на самом деле все было именно так, как показано в фильме, — не хуже и не лучше. Проблема оскорблений — она не только российская. Я разговаривал с коллегами-режиссерами в Индии — там тоже много оскорбляются.
Раз оскорбляешься — подавай в суд. Если суд решит, что это оскорбление, — хорошо, если не найдет — оскорбляйся дома. Меня оскорбляют программы многие на телевидении, многие издания. Я тоже могу оскорбиться — меня много что оскорбляет. Но я как-то с этим борюсь спокойно.
— Какое у художника в глобальном смысле положение в России? Сложно представить, как Андрей Звягинцев пережил травлю «Левиафана» и смог выпустить еще один фильм — причем не изменив настроения.
— Так не только в России. В Польше автора фильма «Ида» тоже травили, потому что поляки, видите ли, делают вид, что не были причастны к Холокосту, хотя на самом деле были. Это сейчас происходит в Восточной Европе и так далее… Действительно, существуют какие-то запреты в театре. С «Тангейзером», к примеру, была история. Но мой фильм никто меня не просил цензурировать. Никто, я вам честно говорю.
Другое дело, что в России существует некоторое количество тем, которые никто никогда не формулировал, которые люди стараются обходить. Меня заботит, что огромное количество людей говорит только о позитивном, о светлом. И все эти речи — они часть какой-то такой околоначальственной интеллигенции. И это опасно, потому что вся русская культура построена на переживаниях за свою страну. По их логике можно запретить Достоевского, Толстого, можно запретить Куприна. И вот это меня пугает. Меня пугает поднимающаяся волна, что все нужно заровнять — высадить искусственные цветочки, чтобы было красиво. Это меня пугает, да.
 Фото: Владислав Бурнашев; 66.RU |
|---|
— На западе есть такое выражение — open-minded people. Интересно, что точного аналога в русском языке ему нет, но употребляют его, когда говорят о людях с широким кругозором, непредвзятых и ментально открытых к новому, к конструктивным изменениям. Довлатов был именно таким, и в России ему было тесно — он говорил, что уехал, чтобы стать писателем. Как вы думаете, в российских реалиях действительно сложно быть open-minded?
— Понимаете, тогда не было понятия open-minded, не было понятия глобальности. Даже универсальность была другой. Не было Довлатову тесно ни в какой России — он просто хотел, чтобы его печатали, а его не печатали. Он просто хотел разговаривать со своими читателями. Это сейчас вы можете пойти в какое-то издание или опубликоваться на фейсбуке — и вас напечатают. А там была только бумага — никакого компьютера и интернета не было, а ни одно издательство его рассказы не принимало. Он не мог получать никакого фидбэка, то есть его не существовало. Поэтому трагедия Довлатова — это просто трагедия человека, который отрезан от разговора с читателями. Он был очень талантливым человеком, который не был никому нужен, потому что просто не мог печататься.
