Сергей Мостовщиков в профессии уже 40 лет. Он работал корреспондентом газеты «Труд», спецкором «Известий» и «Коммерсанта», был заместителем главного редактора журнала «Эксперт» и еженедельника «Московские новости» а после — руководил множеством изданий.
Также журналист и медиаменеджер занимался благотворительностью. Он создал информационный проект «Кровь5» для доноров костного мозга и организовал первую в России экспедицию «Совпадение»: рассказал жителям десятков городов о возможности поделиться кроветворными стволовыми клетками, чтобы спасти чью-то жизнь. Работал журналист и с «Русфондом» — писал истории детей с неизлечимыми и тяжелыми заболеваниями.
Но сегодня он на гастролях, в одном из екатеринбургских баров, будет готовить чикетти — венецианские маленькие бутерброды по авторским рецептам:
- со свекольным мармеладом, рикоттой, битым огурцом и каперсом;
- с домашней солониной, водорослями нори и тунцовым майонезом;
- с мидиями, вяленым помидором и соусом чимичурри;
- с луково-апельсиновой пастой и жимолостью;
- с фаршем, желе из куриного бульона и сметаной;
- с белым груздем, вяленой клюквой, мятой и икрой воблы;
- со стрелками чеснока, манго и кунжутом.
 Фото: Антон Буценко, 66.RU |
|---|
— Почему вы вообще решили начать готовить бутерброды? И зачем с ними гастролировать?
— Мне просто это дико нравится, это какая-то внезапная вещь, которая заранее никак не приходила в мою головушку бестолковую. Это же просто странно в 56 лет, после 40 лет в журналистике, начать резать бутерброды. Но жизнь показывает, что это очень похожие две истории.
Мне нравится, что с этим можно ездить по стране, это дает возможность с совершенно разными людьми встречаться, как у журналиста. Кстати, бутерброды еще и открывают какие-то комнаты, куда так просто не попадешь: на кухни ресторанов, баров или туда, где люди бухают, веселятся, и здорово, когда ты — одна из причин их веселья.
А еще вся эта кулинария решает те же вопросы, которые за свою карьеру должен решить каждый журналист: «Как это сделать?», «Что именно сделать?» и главное — «Зачем?».
Потому что как бы ты ни начинал, ты все равно приходишь к этому каверзному вопросу «Зачем?» — многие на этом ломаются, страдают, уходят в депрессию, потому что не могут найти ответа. Я за 40 лет своей карьеры по-разному отвечал на этот вопрос: когда-то мне казалось, что это дико престижно и интересно, когда-то — что это такое искусство, получать удовольствие за чужой счет: кататься, смотреть мир, когда-то нравилось деньги зарабатывать.
 Фото: Антон Буценко, 66.RU |
|---|
А сейчас такое время, когда язык, на мой вкус, не просто потускнел, а вовсе пропал. Какие-то вещи невозможно стало произносить, какие-то вещи приобретают совершенно другой смысл и, того больше, вообще лишены какого-либо смысла. Ты всегда обязан думать: если пользуешься словами, то зачем?
Если не получается и нет возможности говорить словами, я хочу говорить бутербродами. И, наверно, в этом смысле они для меня дико важны.
У меня к этому талмудический подход, как у евреев, которые каждый день проговаривают тору, — я уверен, что человек, который владеет словом, должен каждый раз заново проговаривать мир, каждое утро, когда проснулся. И каким ты его проговоришь, таким он и будет.
В этом смысле бутерброды — это такая материальная штука, которая позволяет тебе воспроизводить руками какой-то мир. Я туда насовал все, что увидел и попробовал в своей жизни. Это аргентинские, канарские соусы, какие-то локальные вещи, например, крапива, какие-то брянские грибы.
Мне казалось, что из этого может что-то получиться. Со стороны, наверно, это такая странная московская затея — делать какие-то маленькие бутерброды и предлагать их людям. Но недавно я начал. С Брянска — самого сурового места на Земле.
— Почему же сурового?
Не знаю, у меня есть теория, что в Брянске находится вход в ад, все люди, которые там живут, они при этом входе состоят: они почти не шутят, они все воспринимают всерьез, и я решил, что это будет хорошей проверкой себя самого.
Потому что когда готовишь, то все-таки выворачиваешься на куске хлеба — это же все равно какой-то такой внутренний мир показываешь. Там я готовил, например, из крапивы в том числе. У меня в городе друг живет, мы с ним сходили в местном парке нарвали, а я приготовил. И мне понравилось, что это было воспринято с большим удовольствием. Я получил большую эмоциональную отдачу.
— Вы хотите это в бизнес превратить?
— На этой стадии говорить о каком-то бизнесе — это глупо, я, наверно, сейчас больше трачу, чем зарабатываю, но я какими-то бешеными темпами приобретаю совершенно другой опыт, которого не было никогда в жизни.
Я люблю готовить, я в принципе готовлю хорошо, без ложной скромности. Да что там, я готовлю как бог, но мне никогда не приходило в голову сделать это где-то за пределами своего узкого круга.
У меня есть любимая история екатеринбургская. В городе есть одна женщина, которая всю жизнь руководила районом, где находится Екатеринбургский зоопарк, и когда у нее случилось выгорание эмоциональное, ей предложили пойти работать директором зоопарка. Она сначала восприняла это в штыки, типа что это за уровень «зоопарк». А потом она проезжала мимо, увидела, что лампочка над входом не работает, и распорядилась, чтобы ее починили. После этого ее так и засосало по самые не балуй.
Она мне говорила, что только в последней трети своей карьеры она получила такой адекватный эмоциональный ответ от тех, с кем она работает. У нее есть общий язык с орангутаном. Он не выходил к посетителям три дня, и она его уговаривала выйти, когда мэр должен был приехать смотреть. Примат ее понимает гораздо лучше чем, может быть, жители района. И у меня, наверно, сейчас произошло что-то похожее.
 Фото: Антон Буценко, 66.RU |
|---|
Я же работаю сейчас в «Новой газете», поскольку она не выходит и все ходят мрачные и загадочные, я стал готовить для редакции. Сначала сделал борщ и впервые вся бухгалтерия родного издания вышла и поблагодарила меня. С того момента, когда началась вся эта история с бутербродами — я в состоянии такого кайфа абсолютного, я понимаю: что бы с этим миром ни происходило, у меня пока еще есть возможность утром проснуться, сделать хлеб своими руками, расстроиться, что он не получился, или, наоборот, порадоваться, что все вышло клево. И вот этот кусок хлеба — сейчас скажу банальный журналистский штамп — но вот этот кусок хлеба, он у меня есть. И это для меня дико важная история.
Я совершенно не понимаю, куда это может меня привести и не превращусь ли я в колобка, который катится по нашим дебрям и песенки поет, и не сожрут ли меня потом, как в известном произведении. Но пока мне нравится за короткие промежутки времени встречаться с огромным количеством людей.
— А рецепты откуда берете? Разрабатываете?
— Конечно, я все делаю сам. Ничего не поделать с головой, которая так устроена, что все равно что-то придумывает. И если что-то нельзя сказать словами, скажу бутербродами. Самый мой любимый из них — это самый обычный, я дико люблю бутерброд с брусничным вареньем и сыром с плесенью — классика, но очень вкусная.
В этом плане, кстати, бутерброд отличается от заметок. Заметку свою до того, как сдать, ты перечитываешь, «пробуешь», а когда готовишь бутерброды — не пробуешь.
И здесь есть еще одна феерическая вещь, которая меня штырит. Я в свое время редактировал множество изданий, и мне никогда, прямо никогда-никогда не везло увидеть, как люди их читают. Я специально ходил смотреть, как люди покупают их в ларьке, или я хотел в метро встретить кого-то за чтением. Чтобы увидеть эмоцию. Это всегда была закрытая дверь для меня. А с бутербродами совершенно другая история, я вижу, как их едят, разговариваю с теми, кто попробовал, наверно, мне пришел такой приз. Я наконец-то вижу результаты своего труда.
— Поэтому отправились гастролировать с ними?
— Проект называется «Бродячие бутерброды», я открыл в телеграме группу «Общество спасения бутерброда». В этом заложена идеология. Бутерброд же, как известно, падает маслом вниз, что является символом закона подлости. Есть, кстати, расчеты, да-да, те самые британские ученые на самом деле подсчитывали, что высота стола такая, что бутерброд успевает сделать только пол-оборота.
Я исхожу из того, что съеденный бутерброд уже не упадет маслом вниз, и если ты съел бутерброд, то подлости в мире стало чуть меньше. И да, они бродячие. Основываясь на моем журналистском опыте, я знаю, что очень быстро всем надоедаю, я как-то очень горячо берусь за дело, и месяцев через восемь меня готовы, мне кажется, гнать пинками взашей, поэтому мне нравится, что в этом случае я появляюсь на три-четыре дня где-то, не успеваю всех утомить и еду дальше.
Знаете, у Николая Николаевича Миклухо-Маклая есть такая формулировка, он ее использовал, когда просил денег у царского режима. Так вот, он экспедицию охарактеризовал как длительное дорогостоящее путешествие с неясными целями. И мне этот подход очень близок. Другое дело, что я пока на путешествия трачу свои деньги, но, может, когда я доеду до папуасов, мы с ними сможем основать Бутербродную Республику.
— Где нет подлости и все будет справедливо и хорошо?
— Я не большой знаток идеальных картин мира, думаю, что все хорошо в совокупности, мне нравится наслаждаться какими-то собственными неудачами и неудачами окружающих. Да и потом, если что-то не получится, я сделаю другой бутерброд. А дальше может произойдет что-то еще.
Я думаю, что счастье — это такая иррациональная штука, очень краткосрочная, но она хороша тем, что она хотя бы бывает, как выясняется. Это уже немалое знание, которое меня подогревает. Многие же до этого так и не докапываются. А мне в этом смысле повезло. И посмотрим, что случится с бутербродами, пока я собираюсь бродить с неясными целями.
— А давно бродите?
— Несколько месяцев.
— С начала событий на Украине?
— Мы оказались совершенно в другом мире, который живет по законам, мало кому известным, поскольку прошлое отменено, будущее вообще непонятно. И надо найти какую-то точку опоры в пространстве. Поэтому мне нравятся бутерброды, это какая-то такая материальная вещь, которую можно подержать в руках и от которой можно испытать понятные человеку чувства.
Я думаю, что всем нам — это банально сказать — нужна если не точка опоры, то хотя бы что-то понятное. Потому что когда ты каждый день понимаешь, что ничего больше не понятно. И происходит это не потому, что ты неумный. Дико важны штуки, за которые можно держаться. Их важно еще с кем-то разделить. А бутерброд в этом плане подходящая такая штука. Эта находка мне по какому-то счастью досталась.
— Вы на это время вообще отходите от журналистики?
— Бутерброды — пока такой трудоемкий процесс, который меня пожирает целиком, я выныриваю оттуда совершенно чистый. Я потом, конечно, опять читаю новости и опять вспоминаю свою профессию, но я прихожу с новыми мыслями, по-другому выстроена голова. Мне изнурительность, как ни странно, дает спокойствие на какое-то время.
Быть журналистом — это такой склад ума, набор привычек. Есть, например, певцы, которые настоящие авторы, они же поют во многом не потому, что им нравится именно петь. А потому, что больше остальных слышат, им сложно переварить это, хочется орать и выть. Ничего с этим поделать нельзя.
 Фото: Антон Буценко, 66.RU |
|---|
Я пытался отделаться от журналистики долгие годы, она не то чтобы меня не отпускает, я просто думаю и действую, как журналист. Если голова не сломалась, если мозг еще жив, ты не перестаешь быть журналистом.
Я не сторонник теории выбора, я считаю что если выбор есть — что считается главным преимуществом человека, — то он будет этот выбор без конца делать. Если честно, если выбор есть — это всегда говно, а не ситуация, значит, ты попал в какой-то плохой промежуток. Мне нравятся ситуации, в которых выбора нет, ты не задаешь себе вопросы и принимаешь какие-то однозначные решения.
Мне кажется, дело-то все равно будет. Правда, для современной повестки русского языка не надо, необходим же очень узкий набор слов. Вот эта коммуникация, это камуфлирование слов, которые еще-два три месяца назад было просто неприлично произносить вслух. Пользоваться языком для прикрытия тех слов, о которых ты на самом деле говоришь, — это странная работа, надо либо говорить прямо, либо молчать.
Русская кулинария несет в себе все те же самые пороки, что и русский язык. Вы можете искать и не найти на русском языке правильные рецепты, я вам говорю точно, потому что я искал, ни одного нормального рецепта, их просто не существует. Потому что они либо откуда-то переведены или сделаны в этой классической русской транскрипции: не как надо готовить, а как я это готовлю.
 Фото: Антон Буценко, 66.RU |
|---|
Это огромная экзистенциальная, культурная, философская проблема. Это такая подмена и перекос смыслов. Русский язык это умеет делать виртуозно, потому что это язык длинных синонимических рядов, он во многом основан не на действии и не на глаголах, а на прилагательных. На словообразовании. Поэтому он способен не передавать смысл, а подменять его. И, наверно, настанет время в новом мире, язык снова заработает, а пока можно его тренировать, развивать и пользоваться в личном общении.
— Ну, в таком случае, может быть, были мысли уехать?
— Нет, я пока не понимаю, куда и зачем уезжать, чтобы что? По большому счету, глупо говорить, что проблемы только у нас, их навалом везде. Но я наши проблемы понимаю, а что будет, если оказаться где-то среди проблем этимологии, глубину и ужас которых я не смогу осознать. Вдруг у людей будут проблемы, а мне будет смешно. Или у меня будут проблемы и мне они покажутся смешными просто потому, что мы по-разному понимаем и чувствуем. Я хочу оставаться среди проблем, глубина и ужас которых для меня не требуют никаких объяснений и не нужно делать выбор — большая это проблема или смешная. Поэтому, наверное, я здесь. Можно действовать вполне достойно в предложенных обстоятельствах. Я думаю о том, что есть какие-то слои и глубина, где ты продуктивен, где ты способен действовать сам. И пока я эти смыслы нахожу.
— Первая мысль была, что это, может, выгорание у вас произошло, а сейчас, наоборот, кажется, что нельзя так сказать?
— Честно говоря, я уже очень старый, я родился и сформировался на советской пятидневке в детском саду, я не знаю, что такое выгорание. Нас тогда не учили выгорать. Это же изобретение последних лет. У нас была продленка, медицинские банки, занятия, а выгорания нет, не было, поэтому и у меня нет этой проблемы. Если меня что-то достанет сверх всякой меры, так я плюну, развернусь и уйду. И придумаю что-то еще.
Для меня нет ничего более существенного сейчас, чем — пользуясь еще одним журналистским штампом и богатством русского языка — быть миротворцем. В том смысле, что я хочу творить мир, мне хочется видеть его таким, каким проговариваю. Мне это импонирует в себе самом.
— Вы поэтому много лет занимаетесь благотворительностью?
— Я несколько лет работал в «Русфонде» — проект из «Коммерсанта» родился, и я раз в неделю ездил в семью, где были тяжелобольные дети. Меня все потом спрашивали, как ты вообще выносишь это дело. Такие истории с неизлечимыми случаями или тяжелыми больными детьми. Но я всегда говорил, что такого заряда и такой силы долгие годы не получал ни от чего.
Во-первых, потому что ты имеешь дело с людьми, которые реалисты и у которых правильно выстроена система ценностей. Они действительно знают, что такое поступок, что такое жизнь, смерть, не умозрительно а на самом деле. И когда ты попадаешь в среду людей, правильно ориентированных на реальность, ты сам начинаешь правильно ориентироваться. Во-вторых, ты учишься отпускать какие-то вещи от себя, иначе просто сойдешь с ума. Поэтому все мои проекты, которые я делал, они от меня отпущены и я не испытываю никакой ностальгии.
— Я так понимаю, что «Русфонд» был одним из важнейших проектов, а какие еще запомнились больше или ярче остальных и почему?
— У меня как у журналиста оперативная память короткая. Сейчас для меня самый важный проект — это бутерброды, так голова устроена. Но есть вещи незабываемые и любимые. Одна из моих любимых игрушек — это журнал «Крокодил». Это было на самом деле страшное советское издание, В том смысле, что оно выходило в страшные времена и пыталось разобраться со страшными временами — страшными для самих себя способами и методами. Это издание намолено. Поэтому прикоснуться к нему в принципе, хоть как-то, — это ритуально. Мне казалось это дико важным, и я не знал, подпустит ли «существо» этого журнала меня им заниматься, и все получилось. Это было совершенно феерически, я до сих пор не знаю, как я это сделал, честно.
Он мне иногда попадается в руки случайно, я раскрываю и не верю своим глазам, особенно в современных обстоятельствах вообразить невозможно, как бы мы это сделали. Меня это, конечно, подкупает, потому что другие вещи я понимаю более-менее, как это было сделано. А этот проект, он меня греет и штырит. Он еще продавался запечатанным в конверт, и я тешу себя надеждой, что еще где-то лежат нераспечатанные экземпляры и люди откроют их для себя.
— А почему в конверте продавали?
— Это была простая история, мы хотели какую-то самоокупаемость устроить, поэтому идея была в том, чтобы печатать его на самой плохой бумаге из всех возможных, в стиле ретро. Мы ее, кстати, долго очень искали, и на нас типография в Чебоксарах очень страшно ругалась, потому что бумага забивала им станки, была волокнистая.
И вот журнал из такой бумаги мы хотели продавать за очень дорого, поэтому запечатывали в красивый — но тоже дешевый — конверт. Плюс еще внутрь клали все время какой-то сувенир: китайские стельки были, семена, в общем, ерунда, как пробники. Это был такой «глянец», красиво упакованный, но сделанный из говна и палок.
А еще так бывает, что делаешь и думаешь одно, а потом через время получается еще новое значение, мне очень нравится сейчас, что он был запечатан.
— Потому что это символично теперь?
Ну, сейчас да, хотя тогда ничего кроме дерзости мы в это не вкладывали. Но сейчас такое издание уже не поступит в продажу и даже не будет напечатано.
За многие годы я видел много разного в профессии, но в ней все равно остается какая-то неизменная суть. По форме да, поменялось. Например, редакции. Мне повезло, я успел поработать в издании, где московский офис занимал шесть этажей, где работали четыреста с лишним человек. Там надо было еще жопу на британский флаг порвать, чтобы выйти на полосу, чтобы тебя опубликовали.
 Фото: Антон Буценко, 66.RU |
|---|
За эти годы поменялся пол журналиста. Девушек же практически не было раньше, их даже на факультет журналистики не брали. А сейчас все же делают женщины — это самый образованный и амбициозный пласт общества.
Мне кажется, что всегда все можно, ну, правда, смотря что ты хочешь мочь. Я убежден, и не мной придумано, что нужная дверь всегда открыта. Она никогда не бывает на замке. Да, можно жизнь потратить на то, чтобы ломиться в закрытую дверь или подбирать ключи, но нужная дверь всегда открыта, она не запирается просто.
