О встречах с Владимиром Путиным и разговорах с властью по душам
Я дважды ходил на такие встречи (с Владимиром Путиным, — прим. 66.ru). Первый раз — потому что было интересно, второй раз — доказывал чиновникам, что я существую, правда, всё равно не доказал. А разговора по душам я уже не могу себе представить. И не только с Путиным. Здесь причина не в Путине, а в обществе, где главная коммуникация — соцсети. Например, я по себе знаю, как изменились встречи с читателями. Уже нельзя говорить свободно, то есть приватно, потому что эту встречу обязательно выложат в Сеть для всеобщего обозрения или, еще того хуже, публично перескажут твою речь своими словами в меру своего понимания.
В информационном мире нет приватного пространства, всё пространство — публичное. Поэтому в разговоре по душам президент скажет то же самое, что говорит с трибуны. Помню, когда мы любили Обаму, по телику прошел сюжет: мальчик спрашивает, есть ли в Белом доме такая особая книга, в которой написаны все тайны, и может ли Обама сказать ему, кто застрелил Кеннеди? Обама ответил, что такая книга есть и он может сказать, но потом, к сожалению, ему придется этого мальчика убить. Вот и поговорили по душам.
О влиянии на власть
Писатель будет услышан властью тогда, когда говорит то, что власть хочет услышать. И если она желает слушать. Сейчас голос писателя — просто один из голосов в хоре, он неразличим. Никакого общественного мнения писатель формировать уже не может. Общественное мнение формируют соцсети, тусовка, телевизор, который фоном бормочет на кухне и незаметно вдалбливает в сознание то, что власть хочет туда вложить. Писатель может лишь как-то красиво оформить уже готовое мнение, да и то в пределах своего комьюнити.
Значение писателя свелось к значению обычной «говорящей головы». Может, это и к лучшему. В нынешнем информационном обществе формировать общественное мнение и писать романы — разные функции. Представьте, что хирург объявляет: «Аппендицит удаляю только тем, кто проголосует за Жириновского!» Не дело врача — заниматься агитацией посредством своей работы. И не дело писателя. Это архаичное поведение. Гражданская позиция нужна для личности, но политические предпочтения противоречат универсальности профессионализма. Говоря проще, я могу пойти на пикет и протестовать до упаковки в автозак, но писать роман об этом не буду. Потому что роман получится плохой: самовлюбленный или одиозный. А профессионалу стыдно за плохую работу.
О том, почему канал «Россия-1» решил экранизировать историю об афганцах Иванова
Федеральному каналу нужна качественная драматургия, которая не требует больших капиталовложений на съемку. Это прагматичный подход, который практикуют все производители, даже такие лидеры, как «HBO» или «AMC». А в искусстве нет актуальных или неактуальных тем. Искусство всегда живет по принципам «инновационной экономики». Например, в «инновационной экономике» не спрос диктует предложение, а наоборот. Возьмем, скажем, историю айфона.
На айфон не было никакого спроса, потому что никто не знал, что такое айфон. Но появилось предложение — появился и спрос. На таком подходе растут нынешние IT-гиганты вроде Google, Microsoft или Facebook. Они предлагают нечто новое, на что еще нет спроса. Искусство устроено точно так же. Поэтому говорить про актуальность или неактуальность какой-то темы — нелепо. Разве тема школы волшебников была актуальна до «Гарри Поттера»? Или кого-то интересовали судьбы семи королевств Вестероса до «Игры престолов»? Производитель выбирает не тему, а мастеров. И канал «Россия» выбирал не тему афганцев, а Урсуляка и Иванова. А станет ли фильм хитом, зависит уже от режиссера, сценариста и актеров. Я свою работу сделал, я уже курю на лестнице.
О писателе в современном мире
Писатель может выбирать себе любую роль. Хочет — возомнит себя трибуном и борцом, хочет — будет печальником о земле русской, хочет — начнет поливать грязью, издеваться или кривляться. На самом деле у писателя только одна функция: рассказывать интересные истории. Писатель может вкладывать в эти истории любую мораль, потому что нынешняя цензура — не в области морали, а в области интереса. Никто не будет тебя читать, если ты написал скучно, пусть даже самую расправдивую правду. Напомню, что я имею в виду романы, а не публицистику писателей. Публицистика писателя — это не совсем литература.
О том, почему в России до сих пор не создано произведения о терактах
У нас нет произведений не только про теракты. У нас вообще практически нет серьезных произведений про современность. Причина этого — появление соцсетей. Соцсети переформатировали общественное сознание. Сегодня роман воспринимается читателями так же, как пост в фейсбуке.
Вот представьте, что некий современный писатель ФМ написал роман про то, что талантливый питерский студент хочет принести пользу обществу, но все его планы гибнут из-за бедности, и он берет топор, грабит киоск микрозаймов и рубит кассиршу, а заодно и ее сестру, которая зашла погреться. В оправдание студент придумывает некую теорию, что ради большого блага можно пойти на маленькое зло, но сам же и прогибается под укорами совести.
Как отреагируют читатели? Обольют студента помоями, дадут тысячу советов, как ему выйти из положения, и расскажут сотню поучительных историй на эту же тему. Роман не будет воспринят как притча о том, что «тварь я дрожащая или право имею?» Он будет воспринят как история о проблемах некого лузера Раскольникова. И роман не состоится как художественное произведение, он останется на частном и бытовом уровне осмысления.
Для современного читателя художественная реальность отличается от обычной так же, как онлайн от офлайна. Но это разные модели, и непонимание их природы убивает художественное творчество, вернее, метод реализма. Вспомните фильм «Человек с бульвара Капуцинов»: там ковбои на киносеансе принялись палить в поезд на экране из кольтов. Это — современные читатели художественной литературы, воспитанные соцсетями. Потому разговор о современности сейчас возможен только сквозь некую искажающую оптику, а не напрямую.
Самый простой образец такой оптики — исторический жанр. Подобной искажающей оптикой является и постмодернизм, например, абракадабры Пелевина. Но про национальные трагедии писать в абракадабру кощунственно. А еще литературный разговор о современности можно отформатировать как жанровое произведение. И боевики о терактах я уже читал, в частности, о захвате больницы в Кизляре. Но в формате жанрового произведения разговор о современности читателем не прочитывается, в этом я убедился на примере своих романов «Псоглавцы» и «Комьюнити».
Об идее создания православного музея истории России рядом с цирком
Церковь у нас отделена от государства, а культура — нет. Поэтому мне кажется, что музей нужен, даже с такой специфической идеологией. Православная история России — абсолютно легитимная версия российской истории, и пусть она будет предъявлена обществу в виде музея. Власть вправе тратить деньги на музей, потому что музей — в ее компетенции. Не нравится музей — переизбирай власть. Но посоветоваться с обществом всё равно не мешало бы. Советовался же с обществом Гавриловский, когда искал название для первого в городе небоскреба.
Константин Мельницкий; 66.RU; архив 66.ru
