День писателя в Екатеринбурге: графоманам не беспокоиться

Чествовать писателей в России как-то не принято. Вот и Всемирный день писателя пришел к нам из-за границы. Правда, и там он был придуман больше для того, чтобы призвать писателей к ответу, нежели сказать им «спасибо», — иными словами, заставить литераторов вспомнить о таких немаловажных аспектах писательской деятельности, как честь и совесть. Со временем лондонцы (а именно в Англии зародился «ПЕН-клуб», учредивший День писателя) лишили праздник политической и социальной окраски и сделали просто днем ПИСАТЕЛЯ как такового. Так день 3 марта стал профессиональным праздником литераторов всего мира.

Говорить о маститых литераторах мы сегодня не будем, а обратим внимание на молодые таланты. Все — ученики Николая Коляды: одни пока еще студенты и продолжают учебу в ЕГТИ, другие уже окончили курс, но до сих пор, по собственному признанию, продолжают «брать уроки» у своего учителя.

Леонид Быков, доктор филологических наук, профессор, преподаватель УрГУ им. Горького:

— Ставить молодых учеников в один ряд с их учителями, такими, как Николай Коляда, пока рано. Время показывает, что великие драматурги, как Гоголь, Чехов, остаются... Это же новое поколение драматургов, тех, кто пришел в XXI веке. Не нужно забывать, что искусство драматургии лукаво и двусмысленно. Проходит время, и кто-то становится менее интересен... Потому никогда не стоит обольщаться завышенными оценками, — они здесь преждевременны.

А «завышенные» или «незавышенные» оценки сегодня судить вам. Скажем только, что за свою довольно короткую жизнь в русской литературе ребята уже успели получить определенную долю признания: Ярослава Пулинович — стипендиат Союза театральных деятелей (одна из пьес драматурга едет в этом году на «Золотую маску»), Павел Казанцев — лауреат «Евразии» и премии «Дебют», Виктория Дергачёва, пока еще студентка второго курса, но также успела отметиться в лонг-листе «Евразии». Сегодня, в День писателя, они представляют отрывки из своих пьес — участниц фестивалей, конкурсов драматургии — или, напротив, пока не увидевших свет произведений.

Леонид Быков, доктор филологических наук, профессор, преподаватель УрГУ им. Горького:

— По сути, последний фестиваль Николая Коляды превратился в фестиваль Ярославы Пулинович, потому что многие театры привезли спектакли, поставленные по ее пьесам. В ее творчестве мир — неустроенный, трудный. И исполнители, и зрители в этих сценических ситуациях узнают себя. В какой-то степени, это можно назвать «зеркальностью», отражение реальности пока преобладает. Понятно, что «врач» только ставит диагноз, но большие художники должны не только диагностировать, но и показывать пути выхода, отвечать на вопрос: «Куда идти?» В этом есть резерв для роста.

Ярослава Пулинович. Из пьесы «Бесконечный апрель».

ВЕНЯ. Не плачь.

Наступает весна. Смотри, весна. Пришел апрель. Топ-топ, топ-топ.

Пришел апрель. Скоро станет легче. Вырастет трава. Снизится травмоопасность. Перестанем ломать ноги и набивать синяки на коленках. Станем больше говорить. Читать стихи, например.

Умирать станет незачем. Да.

Как-то очень жалко станет умирать. Ты вырастешь большой. Сначала станешь старше на год, потом на два, потом на целую жизнь. Что же с тобой делать? Будем ждать твою маму. И вот что интересно, я разговариваю с тобой, переживаю за тебя сейчас, а ведь ты, братец, никогда меня не вспомнишь. Даже завтра уже забудешь.

Да что там, забудешь к вечеру. Нет, я не сержусь совершенно. Это размышления. Ты знаешь, в твоем возрасте я впервые увидел Катю. У нас с мамой была кухарка, ее звали Катя. Такая кудрявая светлая высокая девочка. Это сейчас я знаю, что она была девочкой. Ведь ей, по моим расчетам, когда она пришла к нам в дом, было не больше пятнадцати. Так вот, Катя.

Мне было как тебе сейчас, а я отчетливо помню. Да, помню.

Она вошла, и мир наполнился какой-то загадкой. Она принесла с собой звуки — да, звуки. Звуки тренькающих тарелок, звуки скворчащих сковородок, звуки шлепающих по кухне босых ног. Она принесла с собой запахи. Запахи лета, запахи сушеной малины, запахи пота и земли, и еще чего-то.

Неизвестного. Она взяла меня на руки. И тут же опустила. Она со мной, кажется, даже и не разговаривала толком. Катя.

Такая вот девочка Катя. Мне было столько же, сколько тебе сейчас. А потом я вырос, и стал взрослым шестилетним мальчиком. И почти год я в ту пору целыми днями сидел в кухне, смотрел на Катю, и все думал, думал.

Какие мысли точно проносились тогда в моей голове, я не помню. Да это и неважно. Важно то, что весной я предложил ей жениться на мне. Она засмеялась, и ответила — да. Вот так вот. Девочка Катя сказала мне да. А потом она исчезла. Просто исчезла. Я даже толком и не сообразил, в какой час это случилось. Мне сказали, что Кати больше нет. Даже не так. Мне сказали, что Кати не было, не существовало никогда. Девочки Кати не существовало в природе. А, значит, она никогда на мне не женится.

А, значит, памяти нет. Потому что я помню ее, как себя, а, выясняется, что девочки Кати не существовало вовсе. И вот я уже взрослый дяденька, а все не могу понять — как же так? Как же такое возможно, чтобы моя память так жестоко обманула меня? Как же так случилось, что впереди еще целая жизнь, а я чувствую себя обманутым, человеком без памяти, человеком, который больше не верит себе. И где же твоя мама, в конце концов?

Павел Казанцев. Среди её тоски.

Здесь, как в аду, здесь тысячи женщин. Они преследуют меня всюду: спускаются на встречу в грязных парадных. Ладно, если просто стоят рядом, но чаще всего прижимаются, когда едешь в транспорте. Улыбаются, идя по улице навстречу, украдкой наблюдают за мной в библиотеках, подмигивают в барах, пытаются что-то продать в магазинах, красуются со сцен театров и стрип-клубов, боятся по ночам маньяков, преют в прокуренных киосках. С погонами на плечах, пристально разглядывают из милицейских УАЗов. Строят глазки, одергивают юбки, подкрашивают губы, стреляют сигаретки, хихикают, сплёвывают и стесняются. Старые, молодые, глупые, хитрые, красивые и не очень. С темно-каре-зелёно-серо-голубыми глазами, с жутко белыми, отвратительно — ровными, загадочно кривыми, жёлтыми, как ревность зубами, с вонючим и фруктовым дыханием, с дряблой, прыщавой, притягивающей внимание кожей, иногда густо измазанной тональным кремом, дабы скрыть её саму — КОЖУ. Они всюду! С короткими, длинными крашеными волосами, гордые, как скалы, пошлые и безнравственные, словно представление о разложившихся трупах, вертлявые и попискивающие целочки, скрипучие, как старая мебель и пробитые в хлам блядищи на зассаном углу у чебуречной, рассыпающиеся наркоманки, ищущие минета в проезжающих авто. Вот, очкастые студентки несут охапками книги, опустив голову и глядя куда-то сквозь пол красными от кофе и бессонницы глазами. Малолетки и школьницы всякого рода, иногда хихикающие вслед...

Мне страшно, очень страшно. Даже не знаю, сколько их, тысячи, миллионы? Отчаянно вглядываюсь в лица... Нет... и эта, нет. И походка не та. А какая у неё походка? Неужели это никогда не кончится? Неужели так и не встретишь, — ту самую, которая, может, где-то, за какими-то километрами, в городе, который прежде только снился. Просыпается вместе с тобой, медленно расчёсывает белокурые и волнистые волосы, глядя на себя в треснутое зеркало, боится посчитать морщинки, скопившиеся в уголках глаз.

Свидетели тому, сплетённые ещё бабушкой из старой ветоши, пыльные блины — половики как — бы случайно разбросанные по кривому, дощатому полу давно не видевшего краски. Ей очень нравится послевоенный портрет деда, растушеванный, красным и синим. Он, как Мона Лиза, следит за ней через стекло, наскоро перекрашенного в белый буфета. Подобно памятнику минувшего времени, портрет возвышается среди гранёных стаканов и вышедших из моды подстаканников. Она боится глядеть ему в глаза. На стене напротив, круглым золотистым маятником меряют время какие-то ужасные часы, которые бьют каждые полчаса, и она более не вздрагивает. Хотя, раньше, ещё месяц тому назад, она вздрагивала и не спала по ночам, и хотела снести часы в антикварный отдел в «Промтоварах», но, не сумев снять их со стены, — оставила...

Виктория Дергачёва, отрывок из пьесы «Шеф под столом».

Маня: Ой...
Света: Вот, геморрой...
Маня: Ой-ой-ой, мамочки! Константин Павлович, вы живы? (подбегает к шефу, пинает ногой в бок) Надо скорую вызывать!
Света подходит к Константину Павловичу, щупает пульс на ноге — не находит, сокрушенно качает головой, достаёт пачку сигарет и зажигалку из пиджака шефа, закуривает.
Маня: Светлана Ивановна! Ой, мамочки! (пинает шефа ногой по голове) Он умер! Вы курите!
Света: Отвалите, Мария Петровна. Я не курила 20 лет — с тех пор, как устроилась на эту чёртову работу.
Маня: Светлана Ивановна, дак надо чё-то делать! Нас уволят!
Света: Хорошие сигареты курит... Курил.
Маня: Светочка Ивановна, он умер!
Света: А мне пришлось бросить.
Маня: Где телефон? Надо звонить в скорую! (бежит к своей сумке)
Света: Стоять!
Маня испуганно остановилась.
Света: Во-первых, спокойствие. Во-вторых, аванс банком ещё не выдан. Поэтому никто из этого подвала не двинется до поступления на мой сотовый смс о перечислении средств. (ходит) В-третьих, ... в-третьих, скоро придёт человек на собеседование. Курьер. Помните? (Маня кивает) Не вежливо встречать человека трупом.
Маня: Дак...
Света: Поэтому от трупа необходимо избавиться.
Маня: Дак...
Света: Какие будут предложения?
Маня молчит.
Света: Где ваша инициатива?
Маня потупилась.
Света: Тогда на правах начальника отделов Остекления, Рекламы и маркетинга, Персонала и лизинга, я решила. (смотрит на новый шкаф) Труп необходимо спрятать в шкаф.
Маня: Как-то не по человечески...
Света: Это уже не человек. Да и человеческого было в нём немного. Взялись!