Евгений Гришковец: «Наверное, весело выпивать с Церетели»

Евгений Гришковец привез в Екатеринбург свой новый спектакль «Прощание с бумагой», заодно рассказав журналистам о жизни, любви и настоящих ценностях.

— У вас у самого какое отношение с бумагой? Вы ей пользуетесь?
— Я отказался от интернета как пользователь почти три года назад и как-то не испытываю по этому поводу никаких неудобств. У меня появилось очень много времени, которое раньше затрачивалось на свой блог в «Живом журнале», на общение. Ответы людям казались обязательными, оказалось — они совсем необязательные. При письме я только бумагой и пользуюсь — у меня нет собственного компьютера и даже адреса электронной почты. Я пишу рукой, рукописи, потом продиктовываю их. Я не считаю, что в этом какой-то особый стиль — просто не умею по-другому — и все. Никому не буду этого рекомендовать или агитировать за такой способ. Он не лучше и не хуже, чем другой.

Пять дней назад я сдал в редакцию книгу, которая выйдет в ноябре, маленькая книжечка такая — «Письма к Андрею». Это такая странная книга — 10 писем, которые я написал Андрею Тарковскому. Об искусстве, о том, как я понимаю состояние искусства в то время, в котором мы сейчас живем. О месте художника в обществе. О социальном его статусе. О том, что произошло с кино за те четверть века, которые мы живем без Тарковского. Это не манифест, это не сборник теоретических работ, это довольно эмоциональные записки. Кому эта книжка понадобится — я не знаю. Просто представить себе не могу. Но решили ее выпустить, пусть она будет.

— А на музыкальном поприще планируете новые проекты?
— На прошлой неделе меня пригласила в Тбилиси молодая группа, которая называется «Мгзаврэби», это с грузинского переводится «путник» или «пассажир». В Грузии это довольно известная, любимая группа, этакий грузинский «Мумий Тролль». Довольно молодые ребята, им по 26 лет. Узнав, что я закончил свою работу с «Бигуди», они пригласили вместе записать альбом. В результате мы записали две песни, думаю, где-нибудь в понедельник — во вторник представим первую песню. И в течение года я буду наезжать в Тбилиси, мы запишем альбом из 8–10 песен. Этот проект меня очень радует. Будет строиться так: куплет по-русски, а припев по-грузински, со всеми этими нашими любимыми многоголосыми грузинскими напевами, очень красиво, мелодично, благородно.

Мне нравится, что с Грузией сейчас намечается такое долгожданное сближение. Это совершенно необходимо двум культурам. Грузинам, конечно, в большей степени, потому что от этого зависит их экономика. А мы утратили соседа — грузинское кино, живопись, поэзия… грузинское вино — то, которое мы пили до эмбарго, грузины никому бы не порекомендовали пить. То, что у нас продавалось под грузинскими названиями, было сделано в местных гаражах. За время эмбарго они добились невероятно серьезной культуры — не просто виноделия, а винопроизводства. И если оно снова появится у нас на рынке, это будет хорошо.

— А господин Саакашвили с его эпатажным поеданием галстука вас не вдохновил как образ?
— Я трижды коротко общался с Саакашвили, это крайне несимпатичный человек. В грузинах есть какое-то очарование, они такие обаятельные, с их этим акцентом. Саакашвили, кстати, говорит по-русски почти без акцента, у него почти перфектный русский язык. И поскольку он молодой человек и сразу был ориентирован не на Россию, в его генетической памяти нет любви, нет русских друзей, приятелей, нет общих воспоминаний, и это во многом определило то, что он натворил.

Хотя если бы вы увидели, как расцвела Грузия сейчас… Их опыт того, как прекрасен стал Тбилиси, показывает, что деньги не были разворованы. Они, конечно, живут очень небогато, средняя зарплата там чуть больше 100 долларов, чувствуется дефицит денег, но опыт этих лет убеждает, что жить небогато, но достойно — гораздо лучше, приятнее и даже веселее, чем жить сыто и стыдно. У нас в Москве «Москва-сити» достроить не могут, а у них такое сотворили в городе за эти годы, это чудо какое-то. Я не знаю даже примеров в Европе, чтобы делали такие масштабные реконструкции городов.

— На ваших спектаклях происходили забавные моменты?
— На премьере в Москве к нам пришел боец Александр Емельяненко. Причем он был после боя, с разбитым лицом, весь заклеенный пластырем. Он даже не помещался в кресле — он же огромный. Ему было крайне неудобно, его постоянно просили наклониться, чтобы не мешать тем, кто сидел сзади, и этот бедолага гнулся то так, то эдак, то ложился кому-то там на плечо. Я думаю: наверно, случайно зашел. А после спектакля он подошел и сказал: «Вы знаете, я ваш спектакль знаю наизусть, я на него ходил, когда жил в Старом Осколе». И вот этот человек, которого мы привыкли видеть в амплуа бойца, бьющим чернокожих американцев, вдруг оказался таким нежным, большим. И я видел, что он очень радовался.

Меня очень радует история спектакля «Прощание с бумагой». Вначале я даже назвал его «спектакль-сообщение», чтобы как-то снять с себя ответственность. Я никак не ожидал сильной, бурной реакции зрителей и не был к ней готов. Мне пришлось менять по ходу спектакля всю стратегию, потому что был смех и почти беспрерывные аплодисменты. А я думал, что все будет проходить тихо и ровно. Мы снова удивились друг другу — публика и я, как было 12 лет назад, когда я впервые исполнял «Как я съел собаку». Думал, что это уже никогда не вернется. Люди обрадовались тому, что слышат со сцены, а я обрадовался реакции людей на эти простые вещи. А потом понял, почему так происходит. Потому что я в течение почти двух часов говорю практически только о том, что люблю. А людям тоже хочется послушать про то, что они любят, они по этому изголодались. Поскольку то равнодушие, которое сейчас постоянно декларирует современный российский театр, маргинальное, чудовищное равнодушие, демонстрирует только волю тех людей, которые считают себя авторами этих спектаклей.

Еще 10 лет назад никто себе представить не мог, что люди, которые ощущали себя новаторами, вдруг станут врагами русской культуры. Они делают вторичный по отношению к европейскому театру соцпродукт, который может выдержать только московский и питерский репертуар. Как только его вывозят в провинцию, он тут же проваливается — на него просто не покупают билеты, потому что людям это не надо. А те эксперименты, которые они себе позволяют, существуют не за счет зрителей, а за счет бюджетных вливаний. Кто мог представить, что театралы станут реакционерами? Это люди, которые очень не любят родину, потому что тот, кто ее любит, не стал бы делать такие спектакли о своих соотечественниках и современниках. Или это какая-то очень извращенная любовь. Но за это не наказывают.

— Вы любите спорт? Радует ли вас, что чемпионат мира по футболу в 2018 году будет проходить не только в Москве, Петербурге?
— Для Калининграда это очень полезно, убежден. Там должны построить новый стадион, коммуникации, гостиницы и прочее. Это городу нужно. И слава богу. А вообще я против того, чтобы в России была национальная сборная по футболу. В мире должно быть какое-то разделение труда. Японцы делают автомобили, они же сильно в футбол не играют, правильно? Ничего не изобретают сами, зато все доводят до совершенства. Не надо нам футбола. Ну, мне не очень приятно смотреть на этих зажравшихся высокооплачиваемых людей, которые бегают по полю с мячиком.

— А последнюю игру с Португалией смотрели?
— Если бы она была последней, я бы ее посмотрел. Я не люблю футбол. И хоккей не люблю.

— Вы все время прощаетесь — с друзьями, с бумагой — это совпадение? Отчего так?
— С бумагой я не прощаюсь. Я сделал новый спектакль, где в основном встречаюсь со зрителями. У меня сейчас очень-очень плодотворный период, много работы. Когда такое происходит, очень многое радует. Жизнь поворачивается к тебе сразу с той стороны, которую хочется видеть. Как только приходит момент безделья, сомнений, творческого застоя, жизнь тут же поворачивается той самой, скучной стороной. Как только у человека возникает жизненная концепция, весь мир начинает подтверждать, что ты прав. Берешь книгу какого-нибудь писателя — в книге написаны подтверждающие твою идею мысли. Все люди начинают говорить как будто на интересующую тебя тему. Как у меня сейчас.

В новом спектакле первый раз мне творчески удалось поработать со своей дочерью. Песню, которая звучит в качестве фонограммы, спела моя дочь. Это русская народная песня, северная, очень красивая. А Наташа поет в школьном фольклорном ансамбле. Я думаю, когда она поступит в высшее учебное заведение, продолжит занятие музыкой и, может быть, будет петь в какой-нибудь группе.

— Какие наблюдения у вас связаны с Екатеринбургом?
— Многие годы жизни. Первый раз я приехал в Екатеринбург в 1993 году, на фестиваль театра «Старый дом». И приезжал сюда каждый год. Здесь много друзей.

В центре города — целый ансамбль конструктивистских зданий прекрасных, какого в стране и в мире нет — это очень красиво. Это супер! К сожалению, конструктивизм в Советском Союзе после войны не любили, мучили его, перестраивали, застраивали, неправильно красили его. Кстати, в Калининграде небольшое здание, которое будет построено у меня возле дома, делает архитектор из Екатеринбурга. Никита Демидов — очень хороший архитектор, он делает все конструктивистски, потому что те люди, которые родились и выросли в Екатеринбурге, имеют соответствующие мысли.

По музеям я что-то ни разу здесь не ходил. Приезжаю, играю спектакли, успеваю пообщаться с друзьями — и все. В Екатеринбурге есть где поесть. Есть где выпить. Правда, уральская кухня ничем не отличается от сибирской или дальневосточной. И уральские пельмени ничем не отличаются от сибирских: ни размером, ни вкусом.

— А как вы относитесь к нашей команде КВН «Уральские пельмени»?
— А как вы сами к ним относитесь? Вы ими гордитесь? Вопрос-то нешуточный. КВН превратился в мощную индустрию. Он захватил телевидение полностью — СТС, ТНТ и прочие каналы. Их редакторы — это все кавээнщики. И это определяет уровень юмора. «Камеди-клаб» — это же тоже производное от КВН. Другой тип юмора сейчас не сможет пробиться вообще, у него нет площадки. У меня природа смеха — неюмористического свойства, смех идет от узнавания, то есть, скорее, смех радости, чем смех от юмора. Я же в спектаклях ни над чем не смеюсь.

Мой персонаж — это не фрик кавээновский. У меня художественные задачи, у них — индустриальные. КВН является сейчас — и на долгие годы — мощнейшим тупиковым вектором развития телевизионного и эстрадного развлечения. Все полностью захвачено КВН. И это надолго, потому что ребята молодые, зубастые, жадные, амбициозные и талантливые. И это очень серьезная проблема в культуре страны. Это короткое, клиповое мышление — охота за смехом. Они же все охотники, жаждущие, как наркоманы, выбить смех любой ценой. И чтобы этого было как можно больше.

— Что вы думаете о современном российском кино?
— В данный момент в России нет кинопроцесса, это понятно. Пираты совершенно уничтожили возможность создания малобюджетных фильмов с надеждой, что этот фильм будет куплен и посмотрен, хотя бы на дисках. Лобан за весь кинематограф не сможет ответить со своим прекрасным фильмом «Шапито-шоу».

Борис Хлебников, к сожалению, очень вялый кинорежиссер. У него играют мои актеры из театра «Ложа». То, что он показывает, историю в ресторане, это то, что я делал еще в 1992–1993 году. Хлебников не ставит перед собой сложных, опасных и открытых задач. Он все время хочет быть человеком, который говорит о мелочах. Хороший, талантливый человек, но не снимет большого кино. Никогда не совершит крупного поступка. Искусство — это всегда поступок, это всегда шаг во что-то неведомое, это отчаяние. В этом смысле даже Попогребский — гораздо более масштабная фигура, но они оба никак не могут взять и снять просто кино.

— По-вашему, фильм «Простые вещи» Алексея Попогребского — хорошее кино?
— Прекрасное кино. Там есть наш современник, герой, которого мы знаем. К нему только одна претензия — зачем он затолкал героя в коммуналку? Тема коммуналки вообще всегда была, скорее, питерской, чем темой страны, не надо снимать фильмы про питерские проблемы. Заталкивая героя в коммуналку, он его возвращает в 70–80-е годы. То есть делает фильм, немножко несовременный. Но это практически один из немногих фильмов, которые меня обрадовали тем самым неспешным способом повествовательности, который был свойственен советскому кино, самобытный фильм. Самостоятельный, честный. Но Алексея тут же напугало, что для фестиваля он был очень народным, потому что его тут же полюбили люди, а для фестиваля нужно что-то другое. Ну и кассы не было.

— А «Духлесс» по роману Сергея Минаева…
— Я такие книжки и в руки не беру. Можно напечатать на бумаге что угодно, бумага все вытерпит, но назвать это книжкой или романом… Можно назвать бестселлером, на здоровье, но романом называть не надо.

— Сигарев и Литвинова?
— А я их фильмы не видел. Когда у меня нет надежды — я не буду на это смотреть, зачем мне? Идти гневаться и плеваться? Я полагаю, что Сигарев очень талантливый и искренний, но он очень однобоко видит жизнь, это ему никогда не позволит стать крупным художником. Ну поймите: «Пластилин» может идти в Москве, в этом 16-миллионном городе может идти что угодно, но он публику не соберет в репертуаре даже здесь, в родном Екатеринбурге. Он не выдержит сезона, это никто не будет смотреть. Я же про это знаю гораздо лучше, чем они все. Это они живут за счет фондов и за счет бюджетных денег — я никогда в руках ни копейки бюджетных денег не держал. И если я не сделаю спектакль — нечем будет кормить детей, нечем будет платить за коммунальные услуги. Если я не напишу книгу, которая будет продаваться, и спектакль, который будут смотреть люди. Но я практически единственный в стране человек, который привозит спектакль московского репертуара, с декорациями, причем декорации немаленькие, и довозит его до Южно-Сахалинска. И при этом обходится без спонсоров и без государственных дотаций. Никто, кто имеет место в московском репертуаре, не может себе этого позволить. И мне это очень важно, я не очень хочу играть в Москве, даю там по 2–3 спектакля в месяц — не больше, а то и целыми месяцами не присутствую. Мне очень хочется ездить по стране. Это гораздо интереснее, важнее. А почему вы спросили про Литвинову и Сигарева — они как-то связаны?

— Оба имеют свежие фильмы, Рената Литвинова недавно презентовала свое творение в Екатеринбурге.
— Я, будучи пьяным, сказал в интервью журналу «Роллинг стоун», что Рената Литвинова — первая в истории России женщина-мудак.

— Вы пошутили?
— Нет, на самом деле я называл ее Борисом Моисеевым от искусства. Поскольку Рената Литвинова — это что-то такое ужасно искусственное, абсолютно фальшивое, больное, изломанное, обращенное только к нездоровому в человеке. Ну что такое «Богиня: как я полюбила» — это кино? Оно сделано дурно, и не надо, пожалуйста, говорить, что фильмы Киры Муратовой — это хоть как-нибудь хорошо: о чем это? О ком это? Ее фильм с Высоцким — это хотя и вялое, но это было похоже на кино. А сейчас это вообще про насекомых. Я не насекомое, мои соотечественники не насекомые, чтобы снимать такое кино про них.

Ведь всегда, многие годы, целый век, особенно конец XIX — начало XX века, это же было гуманистическое искусство, Бунин, Чехов, Толстой. Такой культуры не было в мире, ее надо было охранять, не знаю — Юнеско создать для этого. И эти кровопийцы морочат голову всем, вам в том числе, отнимают время, ездят на эти гадские фестивали. И что происходит? Когда люди смотрят такие фильмы, как ваяет Рената Литвинова, они понимают: да, это, конечно, не для меня, это, конечно, не моего ума дело, такое кино. И они становятся в очередь за попкорном, потому что некуда больше деваться. Ведь критики говорят, что это достойно, именно это приглашается на фестивали. Люди понимают: значит, это высшая форма проявления кино. Ладно, мы пойдем на низшие.

— Гай Германика вам как?
— Ну что, она ребенок. Когда человек занимается только методом, неважно, о чем говорить, ясно, что никакого развития у этого не будет, надежды очень мало. И еще все эти «творцы» все время страшно веселятся, заметили? Посмотрите, они во всех интервью все время улыбаются, падлы, хохочут, ни о чем не говорят серьезно. Они ничего не любят. Я Сигарева из-за этого выделяю: между Сигаревым и Ренатой Литвиновой огромная разница. То, что он делает, мне не нравится. Я всем своим творчеством, всей своей жизнью борюсь с таким взглядом на человека. Но он любит искусство, театр, он переживает и ответственно говорит об этом. И Сигарев-то как раз, в отличие от Ренаты Литвиновой, не жеманная тварь, он художник, может быть, заблуждающийся, но если говорить о том, где мне быть, — я встану рядом с ним. Если он, конечно, этого захочет. В нем нет ни капельки высокомерия. Я вижу, что он как-то сложно живет.

— Говорят, Рената Литвинова тоже к вам не слишком хорошо относится.
— Мне вот интересно всегда: я пытался почитать в интервью высказывания тех самых, про кого мы говорим, и так и не понял, в чем их претензии ко мне-то? Никак не могу понять, что же их не устраивает. Они все время говорят о каком-то позитивизме моем и о том, что я крашу розовыми и синими цветами. Я очень хорошо знаю, что писательское сообщество ко мне относится несерьезно, потому что я для них некий артист, который почему-то решил пописать, а кто сейчас книжек не пишет, все пишут. Я это знаю. Музыкальное сообщество тоже относится ко мне — ну понятно как. Театральное сообщество — тоже. И вот только спектакль «Прощание с бумагой», на мое удивление, ну и к моей радости, конечно, вызвал хорошую прессу. Роман Должанский — если не главный, то ведущий театральный критик страны, который про меня последний раз писал лет 11 назад, да, он написал. Книги мои литературная критика игнорирует, как будто они не выходят. Ни в одни шорт-листы они не попадают, так что я очень хорошо это понимаю, что ко мне есть такое вот отношение. Потому что я последний русский реалист, понимаете? Можно сказать, соцреалист. Единственный, нету никого больше. Те люди, которые бы четко и внятно продолжали традиции Чехова и Бунина в литературе, — нету, я один. Попробуйте назвать!

— А вы можете себе представить, что вы вдруг станете неинтересны — не только критикам, но и читателям и зрителям? Такое возможно? Идеи перестанут рождаться…
— То, что может не стать замысла для нового спектакля — я вполне такое допускаю. Я же прожил с 2001 года по 2008 без новых спектаклей. Я по привычке делать не могу. Появился замысел — я его делаю. Появился замысел «Прощание с бумагой» — я 2 года скрупулезно делал спектакль. Я узнал все: про историю почты, про историю печатных машинок, про историю берестяных грамот — и почти ничего из этого не вошло в спектакль.

— И чем вы будете тогда заниматься, если вы иссякнете, можете предположить?
— Ну во-первых, такое «вдруг» не случится. Вдруг можно сойти с ума. Если вы меня увидите на каком-нибудь митинге или в какой-нибудь партии, или в ток-шоу у Малахова — вот тогда может иссякнуть тот самый интерес.

— Вы говорите, что вы реалист, но мне все время казалось, что в вас сидит маленький романтик. Скажите, в глубине души в вас осталась еще вера в людей?
— Ну конечно, разумеется. Почти только на них и осталась надежда. Например, меня очень обрадовало, когда я летел из Калининграда в Санкт-Петербург, компанией «Россия», услышал женский голос: «Здравствуйте, с вами говорит командир корабля». Я познакомился. Ее зовут Татьяна, 34 года, единственный в России командир «Боинга»-737, есть еще в «Аэрофлоте» и в «России» вторые пилоты-женщины. А она командир корабля. Рассказывала, как трудно ей было, как ей не давали, как ей пришлось три года сертифицироваться в Америке, летать, прежде чем получить...

Ну и потом у человека, у которого есть маленькие дети, нет права быть пессимистом. Вот вырастут, поступят — тогда могу начать гундеть, жаловаться, переживать. Я же понимаю, что то, о чем мы говорили сегодня, об этих явлениях культуры, они на какое-то время победили сейчас. Это совпадает с общим настроением в стране, именно апатия позволяет этим демонам, которые душу разъедают, побеждать. Но ненадолго, не навсегда. Я же знаю, что воюю в окружении.

— Вы приедете к нам с презентацией книги?
— Нет. Видите, если бы я занимался только писательской деятельностью, то был бы заинтересован продать, а книги все меньше и меньше продаются. Причем самый большой удар нанесли по Пелевину. Потому что его аудитория — интернет-аудитория — обворовала своего любимого писателя больше всего. Меня это задело в меньшей степени. У меня и аудитория чуть постарше, и она более бумажно-книжная, похожа на меня. У всех писателей аудитории похожи на них.

Я написал сейчас книжку, «Письма к Андрею» (Тарковскому), это, собственно, такие записки, которые я сам хотел бы от кого-то получить и прочитать. Это письмо поддержки человеку, который страшно страдал, который считал себя страшно одиноким. Но вы знаете, в его дневнике я читаю, как он вернулся после фильма «Бег» Алова и Наумова и написал: «Какая это дрянь». И я понимаю, почему он так писал. И я понимаю, как страдал Тарковский. Он страдал оттого, что в то же самое время, когда он показывал фильм «Ностальгия», на том же самом фестивале, отдали премию японскому режиссеру за фильм «Легенда о Нараяме», где весь фильм идут совокупления с животными, с собаками, очень прямолинейная, довольно убогая киноистория. Он страдал еще и оттого, что делал Бондарчук-старший. И он находился как бы ровно на том месте в кинематографе, на котором сейчас находится Бондарчук-младший.

Я пишу эти письма, потому что я правда сейчас, как и Тарковский, не ощущаю среды. Все те люди, с которыми я нахожу общий язык, и мои друзья — это врачи, архитекторы, молодые ученые… Я люблю людей, которые трудятся, не воздух продают. Те, у кого была заправка, а потом кусок трубы или место в Госдуме — мне они не интересны. Мне скучно с теми людьми, которым все равно, чем зарабатывать деньги. Я не могу с ними вообще общаться, не о чем.

Мне интересен человек, который созидает. Очень люблю людей, усталых от работы. Вот я для них делаю искусство. Я делаю спектакли для тех людей, которые активно живут. Те, кто изверился, кто ушел в маргинальное состояние, забыл вообще обо всем — я не хочу, чтобы они ходили ко мне на спектакли. Я не хочу, чтобы у нас была одна публика с вот этими ребятами.